Мама с надеждой смотрит на него, а тот крякает и кивает, да мол, так и есть…

– Вы сами слышали? – спрашивает она.

– Да-да, – говорит сосед неохотно, – слышал что-то такое…

Когда мама уходит он сердито выговаривает мне за подставу, а я скармливаю ему бульон. Сам не хочу. А вот апельсин действительно нормально заходит и мне даже как-то лучше становится.

Невропатолог после осмотра сообщает, что жить буду, сотряс есть, но относительно лёгкий, всё-таки руку я успел подставить по ходу. А вот шапка слетела наверное, если судить по заштопанной ране. Ну, как бы там ни было, могло быть намного хуже. Говорит, дней через пять можно будет выписываться, а через пару недель идти в школу. Ну, или на нары, как там закрутится.

И хоть этот мир прекрасного прошлого всё ещё представляется мне вымышленным, думаю, свыкаться с ним гораздо приятнее в условиях домашнего уюта, чем в казённом доме да ещё и с отмороженными малолетками.

Невропатолог ставит мне ретроградную амнезию. Это даже неплохо в моём нынешнем положении. Вопросы о прошлом Егора Брагина я старательно обхожу, но врач попадается въедливый и быстро выводит меня на чистую воду. В принципе, теперь есть железная отмазка, почему я не помню одноклассников и закон Ома.

Мне ставят капельницы и дают таблетки. Анальгин, диуретики, ноотропные типа пирацетама, седативные, витамины… Короче целый букет. «Букет Абхазии», – говорит Платоныч. Он, как выяснилось, здесь не только из-за руки. У него что-то с позвоночником. Сам он об этом особо не распространяется, ну я и не пристаю.

Сплю от лекарств целыми днями. Не бунтую, употребляю, всё что дают. Восстанавливаюсь, короче. За два дня до выписки просыпаюсь ночью, чтобы идти в туалет, из-за мочегонных это уже норма. Ходить мне больше не запрещают, повязки на обритой под ноль голове уже нет, но швы ещё не сняли.

Выхожу в коридор и иду себе налево по коридору. Делаю дело и возвращаюсь. Сегодня ночью дежурит Таня. Она сидит на посту за своим столом в другом конце коридора. Лампа на столе включена, а сама она, похоже, спит. Голова лежит на руках.

Я решаю подойти и вдруг вижу, что плечи её дрожат. Она что, плачет?

– Танюша, – зову я её тихонько.

Она быстро поднимает голову и, бросив на меня короткий взгляд, отворачивается.

– Брагин, – говорит она, – ты чего здесь шатаешься?

– Танечка, ты чего? Что случилось у тебя?

– Иди отсюда, – бросает она и жалобно всхлипывает. – Ходите-ходите… Одного только и надо. Кобели…

И она вдруг начинает горько плакать, снова уронив голову на руки.

– Танюша, ну что ты… Ну, не надо…

Я в таких случаях теряюсь всегда, совершенно не представляя, что тут можно сказать. Повторяю только «Танюша» да «Танюша» и глажу по спине. А потом наклоняюсь, приобнимаю и целую в макушку, зарывшись в её душистые золотые кудри.

– Тань, да он ногтя на твоём мизинце не стоит, а ты плачешь из-за этого ничтожества.

Она поднимает заплаканное лицо и внимательно смотрит на меня.

– Откуда ты знаешь? – жалобно спрашивает она.

– Да такая как ты раз в тысячу лет рождается. Он тебя на руках носить должен, пылинки сдувать, а не бегать за чужими юбками.

Она вдруг быстро притягивает меня к себе и крепко целует. Ого! Ничего себе!

– Пойдём! – восклицает она, резко вставая из-за стола.

Хватает меня за руку и тянет за собой. Она затаскивает меня в рентген-кабинет и запирает дверь.

– Иди… Иди сюда, – произносит она хриплым шёпотом, расстёгивая пуговицы на халате.

Ох, Таня, да ты огонь просто…

Действительно огонь. Дикая и необузданная. Кровь с молоком! А как я всё ощущаю! Такой яркости, такого пожара я уж лет тридцать не испытывал. Я чувствую себя как Джек Николсон в том фильме, где он в волка превращается. У него все чувства обостряются, как у дикого животного.

Вот так и я сейчас… будто зверь, неистовый и неутомимый. Где мои семнадцать лет? Кто там спрашивал? Вот они! Бери и живи! Живи заново, Брагин! Да хоть горшком назови, только дай ещё раз почувствовать энергию молодости! Просто восторг!

Может, ну её на хрен мою старую жизнь со всеми её неудачами и факапами? Всю ту безысходность, мерзкий коньяк и шаурму? Мне бы только Боба моего сюда… Вот, по кому я скучаю… Как ты там, Бобик, с этими глупыми овечками?

Мы выходим из рентген-кабинета под утро. Таня больше не плачет. Она выглядит, как пионервожатая, правда взгляд у неё немного виноватый.

– Егор, – говорит она негромко. – Ты это, забудь, понял? Не было ничего. Приснилось тебе.

– Что ты! – жарко шепчу я. – Да это же лучшее, что было в моей жизни! Такое я точно никогда не забуду. Танюш, я чего только не видал за свой век. Баб, как на духу скажу, каких только не было у меня. Но таких, как ты я не встречал. Да и не встречу никогда. Это ж ясно.

– Дурачок ты, – смеётся она, легко толкая кулачком меня в лоб. – Иди давай, дамский угодник…

Я повинуюсь, но сделав несколько шагов, поворачиваюсь и, соединив указательные и большие пальцы в виде сердца, прикладываю их к груди.

– Я сегодня снова в ночь буду, – хитро улыбается Таня.

Я киваю и иду к себе, но она меня окликает:

– Ой, Брагин, я забыла, тебе письмо тут.

– Письмо? – удивляюсь я.

– Ага, конверт. Тебе велели передать.

– Надо же, а кто?

– Не знаю, мужик какой-то, серьёзный такой, – объясняет она. – Вечером приходил.

– А чего же не отдала? Вдруг это с биржи срочные новости?

– Да иди ты, биржа. Скажи спасибо, что сейчас отдаю.

– Спасибо.

Я беру письмо и иду в палату.

– Ты где пропадал? – спрашивает Платоныч с лёгкой тревогой.

– Да, – машу я рукой.

– Чего «да»? Где был, спрашиваю?

– Блин. С сестричкой болтал.

– Неужели? А на посту-то её не было.

– Ну… мы там… – уклончиво мычу я.

– Ох, и жучара ты, Егорка. Неужели ты правда десятиклассник? «Блин» ещё какой-то придумал. Чего принёс-то?

Я открываю конверт, подписанный карандашом: «Брагину». Достаю из него новогоднюю открытку и нахожу вложенные в неё пять красненьких десяток. Ого!

– Смотри-ка, известие о перемирии, – восклицает Платоныч.

– Думаете, это не мир, а только перемирие?

– Ну а ты бы на его месте успокоился?

– Да у меня психология другая. Я в такой ситуации просто не смог бы оказаться. Я же не шпана, а нормальный советский школьник. Комсомолец, наверное. Только я не помню, у меня посттравматическая амнезия.

– Нормальный советский школьник про совок и слыхом не слыхивал.

– Не знаю, о чём это вы, – криво усмехаюсь я.

– Знаешь или нет, но ухо востро держи. Каховский на тебя зуб теперь имеет. Не сомневайся. При любом удобном случае попытается отомстить.

– Ну, не грохнет же, – беспечно отвечаю я, хотя и сам знаю, что всё сказанное Платонычем чистая правда.

– Надеюсь, – чуть дёргает он головой.

– Слушайте, Юрий Платонович, примите от меня, как знак внимания и дань уважения вот эту десятирублёвую бумажку с дедушкой Лениным.

– А ты, я гляжу, матёрый мафиози. Но, чтобы успеха достичь не жадничай, – назидательно говорит он.

– Блин, ну ладно, берите две. Вы же не на шухере стояли, а арбитром были. Это, наверное, дороже стоит.

– Оставь себе и вот тебе мой совет. Про то, как ты с Каховским обошёлся никому не говори. И сам забудь. Про то, что я там был тоже забудь. Понял?

– Да я уж и не помню, о чём это вы, – демонстрируя покладистость, соглашаюсь я.

– Ну и молодец. Вот тебе, кстати, мой адресок и телефончик. Как выздоровеешь, загляни ко мне.

Он протягивает мне листок бумаги в клеточку.

– Загляну, – обещаю я.

Через два дня меня выписывают. И хоть я чувствую себя вполне сносно, за мной приходит мама. Довольно молодая ещё женщина, по крайней мере, моложе меня, и довольно привлекательная. Ну что же, мама так мама. Хорошо, что пришла, адрес-то я свой домашний не знаю. Амнезия как-никак.

– Нам, конечно, не далеко, но я у начальника выпросила машину, чтобы прямо к дому подъехать. И сегодня на работу уже не пойду. Пятница, к тому же…