Кровь, грязь, предательство, пьяный разгул и похмельная одурь — такова атмосфера той «романтической» эпохи. Я не говорю о простых крестьянах-хлеборобах, о духовенстве, в этом чаду пытавшемся насадить и вырастить что-то доброе и разумное, — не они творили историю, не они правили пир. Казацкая старшина, много лет сражавшаяся с польской короной за расширение «реестра», т. е. за право быть на платной службе (со всеми «бенефитами») у польского короля, теперь стремилась, подобно своим родичам и бывшим единоверцам, а ныне ополяченным украинцам и злейшим врагам вольного казачества — Вишневецким, Збарским, Корецким, — стать владетельными князьями у себя дома и драть шкуру с холопов без оглядки на Варшаву или Москву. У лих под рукой были тысячи вольных казаков, «хлопцив», не знавших иного труда, кроме труда ратного. Они искали войну, жили войной, а в момент особого обострения событий увлекали за собой и молодую часть вполне мирного крестьянства, которое тоже было не прочь «вдохнуть воздух свободы», погулять в условиях вседозволенности, а заодно прихватить трофеев. Казацкие возы, если уж возвращались из похода, то не пустыми. Часто не возвращались, как и их хозяева. Что ж, такова профессия.

Романтика казацкой жизни, кровавой и хмельной, лишенной стержня и перспективы, имела своеобразную, сдвинутую шкалу ценностей и требовала безостановочного, бездумного действия. Остановиться, задуматься — умереть.

«Все йде, все минає — і краю немое.　

Куди ж вот ділось? Відкіля взялось?　

І дурень, і мудрий нічого не знає,

Живе… умирає».

А рядом, здесь же вот — рукой можно достать — совершенно другой мир, другие, непонятные люди. Они не разрушают дома, а до бесконечности, с нелепым упорством восстанавливают их после очередного погрома, будто он последний. Детей своих учат не воевать, а торговать да ремеслам всяким. А главное — читать да писать учат всех подряд, как тех бурсаков да монахов. Горилку, как надо, не пьют. Жен не колотят, не «учат». Деньги копят, а не раскидывают по сторонам широкою рукой. Куда там!

«Жидюга дрижить, ізгнувиїись

Над каганцем. Лічить гроші

Коло ліжка, клятий…

Чортова кишеня».

Прекрасно передал Т. Шевченко это чувство черной, лишенной логики и смысла, а потому непобедимой и непримиримой злобы, передал так ярко, что характер его личного отношения едва ли вызывает сомнение. Истинный сын своего народа, он был рупором его чувств — во всем их разнообразии. Тем не менее, будучи образованным, исключительно одаренным человеком, 011 сумел подняться над морем народных страстей и дать им достаточно объективную оценку: «Бандит (злодій), разбойник или гайдамак — такими остались гайдамаки после Колийвщины. Такими и помнят их до сих пор».

После разгрома восстания:

«Розійшлися гайдамаки,

Куди який знає:　

Хто до дому, хто в діброву,　

З ножем у холяві,　

Жидів кінчать. Така й досі

Осталася слава».

Не стоит полностью отождествлять народ и народного поэта: ему удалось, хотя и с трудом великим, вырваться из цепких объятий прошлого и призвать к единению вчерашних непримиримых врагов: «Сердце болит, а рассказывать нужно: пусть видят сыновья и внуки, что отцы их ошибались, пусть же братаются опять со своими врагами. Пусть рожью-пшеницей, как золотом, покрыта, не размежеванною останется навеки от моря и до моря славянская земля». (Т. Шевченко. «Предисловие к поэме «Гайдамаки», написанное postfactum», «Кобзарь»).

Итак, да будет мир между народами-братьями — русскими, украинцами, поляками. Веками они беспощадно резали друг друга, заключая и нарушая союзы, призывая на помощь то турок, то татар, то шведов, то немцев. Пора бы и помириться. Но как быть с евреями, с жидами то есть? Как быть с теми, кто во всей этой многовековой вакханалии всегда был жертвой и никогда — палачом? Если внутриславянские счеты худо-бедно свести как-то можно (кровь за кровь, смерть за смерть), то расчеты с евреями неизбежно заводят в позорный, преступный тупик, из которого за тысячелетия, кроме физического истребления, был найден только один спасительный, «идеологический» выход — АНТИСЕМИТИЗМ.

* * *

Поражает невероятная жестокость многих «освободительных» войн, в ходе которых зверски уничтожались сотни тысяч людей, никоим образом к этой борьбе не причастных. Гайдамаки резали, вешали, жгли и поляков, и своих единокровных братьев-украинцев, принявших католицизм (униатов), и, конечно же, евреев. Поляки сажали на кол, резали и жгли гайдамаков, мирных православных крестьян и, опять-таки, евреев. Для многих целью войны была сама война как форма существования вне жестких рамок обыденности.

Кровавая вакханалия не вела к победе и не завершалась ею, так как победой обычно называют достижение определенной цели, а такой существенной цели, соизмеримой с огромностью потерь, как правило, не было.

Ведомые беспредельным стремлением к беспределу, полки сходились в чистом поле, чтобы в кровавой сече добыть право пустить на поток и разграбление города, села, местечки и барские усадьбы. Пока были силы, победа над общим врагом перерастала в схватку между вчерашними союзниками и единомышленниками. Вероломство и бессмысленная жестокость — верные спутники «гайдамацких» движений во всех уголках Земли и во все времена.

Война живет войною и кормится войной. Она естественно затухает не после победы одной из сторон, а в результате полного истощения бойцов и превращения в пепелище арены раздоров. На это уходило сто лет, тридцать, семь, иногда и меньше. Кончался порох в пороховницах, не хватало кровавого вина, выпадали зазубренные мечи из онемевших рук победителей и побежденных, и они, смутно понимая, чем же завершилась сеча, покорно просовывали головы свои в спасительное ярмо повседневности. До поры…

Три «гайдамацких периода» знала украинская история: хмельничина, колийивщина и петлюровщина. Второй от третьего отделен полутора веками тревожной для еврейского населения жизни, которую прорезали погромы, хотя и тяжкие, но несопоставимые с гайдамацкими. Болотный огонь антисемитизма то тлел, то разгорался, выкуривая за кордон еврейские семьи и целые общины. Тем не менее, к началу гражданской войны оставалось в Украине, особенно правобережной, достаточно евреев для Большого Погрома.

По минному полю

«Если не хватает великих людей в бурные исторические эпохи, их выдвигают обстоятельства». Ельвеций

Революционная весна 1917 года застает С. Петлюру в Киеве. Он вместе с Владимиром Винниченко возглавляет в Центральной Раде украинских социал-демократов. По воспоминаниям современников, Петлюра не был силен в ведении дискуссий, но охотно выступал на митингах, где нужно было не доказывать, а зажигать сердца яркими лозунгами. Он был подвижен, энергичен, умел расположить к себе. Безусловно, он хотел добра своему народу, мечтал о свободной, процветающей Украине и всячески способствовал культурной революции, которая успешно началась после февраля и прогрессировала при Центральной Раде и даже при Скоропадском.

В. Королев, сподвижник С. Петлюры, так характеризовал своего шефа: «Действительно, чем объясняется безграничное моральное воздействие С. Петлюры? Без сомнения, это его огромная энергия, его фанатическая любовь к стране, его искренний демократизм и его глубокая вера в силу нации, не говоря уже о его честности и бескорыстности, признанных даже его врагами» («Pogromchik» р.41).