Свобода, обретенная бывшими крепостными без собственности, превращалась в гремучую смесь, готовую взорваться от малейшего толчка. Города, где этой свободы хватало, становились рассадниками радикализма. Революционаризм охватывал все слои общества, проникал в армию, будоражил всю страну. Пролетарии точили ножи против капиталистов, крестьянство — против помещиков, буржуазия — против самодержавия, а последнее стремилось держать порох сухим против всех. В стране сгущались грозовые тучи, на горизонте все чаще сверкали молнии, погромыхивал гром. Прозорливые пребывали в предчувствии надвигавшейся беды. Либералы требовали ускорения политической перестройки, не исключая и насильственных форм. Еще большую решимость проявляли революционные элементы — народники, социал-демократы, русские марксисты.

В «Открытом письме» Николаю II, недавно вступившему на престол, П. Б. Струве, тогда еще исповедовавший марксизм, писал: «Русская общественная мысль напряженно и мучительно работает над разрешением коренных вопросов народного быта, еще не сложившегося в определенные формы со времени великой освободительной эпохи…, вы напомнили обществу о своем всесилии, что создает впечатление полного отчуждения царя от народа». При таком положении вещей, считал Струве, самодержавие обречено, ибо само роет себе могилу и в недалеком будущем падет под напором живых общественных сил, а позиция царя — главы режима — лишь «обостряет решимость бороться с ненавистным строем всякими средствами». Автор предрекал: «Вы первый начали борьбу, и борьба не заставит себя ждать».

Революционный радикализм прорывался в Россию из всех щелей. В воздухе носились самые разноречивые идеи — от гуманистических до экстремистско-тоталитарных. Ряд деятелей выдвигал умеренные цели и средства их достижения, декларировал приверженность идеалам демократии, неприятие насилия как орудия социального переустройства, уважение к человеческой личности. К ним относились А. И. Герцен, Н. П. Огарев, Н. А. Добролюбов, с определенными оговорками — Н. Г. Чернышевский. Другие — С. Г. Нечаев, М. А. Бакунин, П. Н. Ткачев — проповедовали бланкистскую концепцию революции: кровавый захват власти, установление диктатуры меньшинства, массовый террор ко всем политическим оппонентам, насильственное насаждение социализма «сверху».

Не все из этого доходило до юнкеров, пребывавших в замкнутом пространстве за толстыми стенами старинного крепостного здания со сводчатыми нишами и пушечными амбразурами, глядевшими на величавый полноводный Днепр. Тем не менее порывы бушевавших в Киеве социальных бурь то и дело врывались в обращенные на улицу широкие окна, будоража молодые души и сердца, чуткие к судьбе Родины. Каждый выходной толпами высыпали юнкера в городской отпуск, возвращаясь с ворохом разнообразных новостей, перемалывая их на разные лады всю последующую неделю. Были и нетерпеливые. После отбоя ко сну они укладывали на кровать искусно сделанное чучело и скрывались в ночной темени. За такой проступок можно было угодить под отчисление из училища. Но все равно, рискуя, юнкера уходили в самовольные отлучки.

Однако военное училище — не университет с его студенческой вольницей. Строгий порядок обязывал юнкера точно, быстро и в срок исполнять приказы, почитать начальников, как и солдата, учил его беспрекословно повиноваться. Суточный рацион — 25 копеек (на 10 копеек, впрочем, больше солдатского), форменное обмундирование, плохого качества солдатское белье, казенное месячное жалование — 22,5 копейки рядовому юнкеру, 33,5 — ефрейтору. Большинству присылали немного денег из дома (Антон получал от матери 5 рублей в месяц). Иные, бездомные или из бедных семей, обходились одним казенным жалованьем, стоически переносили трудности. Подработки на стороне исключались. Суровость и простота быта были хорошей школой для будущих офицеров.

В юнкерской среде царили свои традиции, неписаные законы. Обман товарищей считался низостью, по вот с преподавателем на экзамене можно было и схитрить. Одобрялись самовольные отлучки, рукопашные бои с «вольными» во время городских отпусков, поддержка своих с применением штыков, входящих в костюм юнкера. Презрение вызывали доносы на товарищей, нередко закапчивавшиеся расправами «втемную». Негласно это поддерживалось и начальниками, прошедшими такую же школу. Тайком они выручали попавших в беду, выражали им свое сочувствие, преследовали побитых.

Большая роль в выучке будущих офицеров отводилась строевой подготовке. Военная муштра быстро преображала бывших гимназистов, семинаристов, студентов, вырабатывая у них соответствующую выправку. На первом году юнкера постигали солдатскую службу в качестве учеников, на втором — выступали в роли учителей первокурсников. Уровень строевой подготовки был предметом неустанной заботы юнкеров, побуждал к соревнованию между ротами. Успехи радовали, неудачи огорчали. На всю жизнь запомнил А. И. Деникин, как генерал от инфантерии М. И. Драгомиров, известный полководец, военный теоретик и педагог, проводя смотр училищу, прогнал один из корпусов с учебного плаца за беспорядок в строю, вызванный командой произвести батальонную перестройку. Потом выяснилось, что юнкера еще не проходили этого по учебному плану. А в другой раз, когда впервые в Русской армии проводились учения с применением боевых патронов и стрельбой артиллерии через головы пехоты, юнкера заслужили похвалу прославленного генерала за стойкость, ибо снаряды, иногда падая в опасной близости, не вызвали среди них ни малейшего замешательства.

На классных занятиях царили тишина и покой. Кроме военных дисциплин, изучались и общеобразовательные. Первые прорабатывались основательно и глубоко, по преимущественно теоретически. Вторые — закон Божий, два иностранных языка, химия, механика, аналитика и древнерусская литература — проходились без особого усердия, экзамены по ним многими сдавались с помощью шпаргалок, особенно по языкам, литературе, химии и баллистике. Для этого между юнкерами заблаговременно производилась разверстка билетов, нужные из которых затем передавались экзаменующемуся. При сдаче французского языка, преподаватель которого плохо запоминал лица, практиковались и подмена сдающих с помощью переодевания, перевязки шеи, изменения голоса и тому подобных фокусов. Был однажды такой грех и с юнкером Деникиным. Вместо него на репетицию по французскому языку вышел хорошо знавший язык один из товарищей. Но он явно перестарался, и преподаватель-француз все понял, взял обоих проказников под руки и повел на расправу к инспектору классов. Весь класс хором запричитал: «Не-гу-би-те!» Француз махнул рукой и отпустил их.

Училищные офицеры строго следили за соблюдением порядков, но в неформальные контакты с юнкерами не вступали, не старались расширить их общий кругозор, понять духовные запросы, уходили от ответов на «проклятые вопросы политики», может быть, и потому, что сами не чувствовали в себе достаточной уверенности. Так или иначе, но юнкера в своем большинстве оставались аполитичными, ощущали незримый барьер между ними и студенчеством. Лишь изредка кто-то поддавался чрезмерному воздействию революционных идей. Такие тотчас подлежали изгнанию из училища. А в целом, находясь в изоляции от общества, замкнутая среда юнкерства под воздействием всего военного уклада и военной психологии, всей атмосферы беспрекословного подчинения, строгого соблюдения распорядка дня, не оставлявшего ни минуты свободного времени, оставалась неподготовленной к восприятию зарождавшейся в недрах России социальной бури. И этот пробел в образовании и воспитании офицеров Русской армии представлял собой весьма существенный изъян, порождал тяжкие последствия, делал их беспомощными в экстраординарной обстановке.

Осмысливая его с высоты времени и накопленного громадного опыта, А. И. Деникин позже подчеркивал: «Недостаточная осведомленность в области политических течений и особенно социальных вопросов русского офицерства сказались уже в дни первой революции и переходе страны к представительному строю. А в годы второй революции большинство офицерства оказалось безоружным и беспомощным перед безудержной революционной пропагандой, спасовав даже перед солдатской полуинтеллигенцией, натасканной в революционном подполье».