Более того, на Дону, особенно в Новочеркасске, с каждым днем нарастало враждебное отношение к добровольцам, которым для появления на улице приходилось переодеваться в штатскую одежду. Корнилов перешел на конспиративное положение. В донских учреждениях его имя официально не упоминалось. Алексеев и Корнилов лишились возможности отдавать приказы о сборе офицеров русской армии на Дону. Вместо них распространялись анонимные воззвания и проспекты Добровольческой армии. Но офицерская психология воспринимает как руководство к действию только властный приказ. Тысячи офицеров собрались в Петербурге, Москве, Киеве, Одессе, Минеральных Водах, Тифлисе, Екатеринодаре, Владикавказе, Ростове, Новочеркасске и других городах. Оми слонялись по кафе, ресторанам и панелям, присматривая девочек, но пробивались на Юг, чтобы поступить в Добровольческую армию, только единицы. «Всенародного ополчения», как 300 лет назад, не получалось. Были Пожарские, но не оказалось Мининых. Хотя и с большим трудом, но все-таки формировавшаяся Добровольческая армия была не только малочисленной, но и с самого начала обрела классовый характер, что было хуже всего, ибо народные массы смотрели на нее как на враждебную силу.
Трезво оценивая сложившуюся тогда тяжелую обстановку, А. И. Деникин заключал: «Было ясно, что при таких условиях Добровольческая армия выполнить свои задачи в общероссийском масштабе не может. Но оставалась надежда, что она в состоянии будет сдержать напор неорганизованного пока еще большевизма и тем даст время окрепнуть здоровой общественности и народному самосознанию, что ее крепкое ядро со временем соединит вокруг себя пока еще инертные или даже враждебные народные силы.
Лично для меня было и осталось непререкаемым одно весьма важное положение, вытекавшее из психологии октябрьского переворота.
Если бы в этот трагический момент нашей истории не нашлось среди русского народа людей, готовых восстать против безумия и преступления большевистской власти и принести свою кровь и жизнь за разрушаемую родину, — это был бы не народ, а навоз для удобрения беспредельных полей старого континента, обреченных на колонизацию пришельцами с Запада и Востока.
К счастью, мы принадлежим к замученному, но великому русскому народу».
К двадцатым числам января 1918 г. в Добровольческую армию вступило, по приблизительным данным (точных подсчетов не имеется), 3–4 тыс. человек. В ее составе сформировались Корниловский ударный полк — командир подполковник М. О. Неженцев; 1, 2, 3-й офицерские батальоны — командиры, соответственно, полковник А. П. Кутепов, подполковники Борисов и Лаврентьев (позднее — полковник А. А. Симановский); юнкерский батальон преимущественно из юнкеров столичных училищ и кадетов — командир штабс-капитан В. Д. Парфенов; Ростовский добровольческий полк, состоявший из учащихся Ростова, — командир генерал-майор А. А. Боровский; два артиллерийских дивизиона — командиры полковники В. С. Гершельман и П. В. Глазенап; две артиллерийские батареи — командиры подполковники Л. М. Ерогии и Миончинский. Кроме того, были созданы мелкие подразделения: морская рота, инженерная рота, чехословацкий батальон, дивизион смерти Кавказской дивизии, несколько партизанских отрядов и т. д. Отличительным знаком добровольца стал угол из лент национальных цветов, нашиваемый на рукав.
Каждый вступивший в армию доброволец давал подписку прослужить в ней четыре месяца при беспрекословном подчинении командирам и нищенском окладе. В ноябре офицеры и солдаты служили только за паек, в декабре офицеры получили по 100 рублей. А солдаты — по 30, в январе, соответственно, 150 и 50, в феврале — 270 и 150 рублей. В офицерских батальонах и отчасти в батареях офицеры несли службу рядовых. Среди офицеров, близко стоявших к генералам, существовало разделение на «корниловцев» и «алексеевцев». Первые считали себя «демократами», вторые — «монархистами». Но рядовое офицерство с уважением относилось и к Алексееву, и к Корнилову, высоко ценя их воинские заслуги, при этом зная, что в бой их поведет все-таки Корнилов.
Между самими вождями армии, однако, непрерывно тлели угли недоверия, эмоции нередко прорывались наружу. Тогда Деникин, Лукомский и Романовский возлагали на себя роль пожарных, сглаживали конфликт и примиряли своих руководителей. Но тут же находились и охотники подливать масло в огонь. Возникали слухи даже о планах покушения, будто бы вынашивавшихся Алексеевым и Корниловым друг против друга. Каждый раз им все же удавалось достигать компромиссного решения, но ревность в отношениях продолжала сохраняться.
Обзаведение хозяйством в армии протекало крайне сложно. На войсковых складах Дона хранились огромные запасы всего необходимого, но добровольцы получали оттуда вооружение, боеприпасы, обозное имущество, кухни, теплые вещи, сапоги и т. д. либо посредством краж, либо подкупов. Казачьи комитеты, утратившие совесть, продавали на сторону все, что угодно. Специальные добровольческие отряды выезжали за оружием и в дальние края. В Ставропольской губернии, в районе Торговой, один из них отбил у солдат расквартировавшейся там 39-й дивизии два орудия. Полковник Тимановский споил личный состав казачьей батареи, прибывшей с фронта, и за 5 тыс. рублей забрал все ее орудия. На станции Тимашевской кубанские казаки, захватив вагон с сорока добровольцами, отправили их в Новороссийск, где они попали в тюрьму.
Характеризуя моральный облик добровольцев, Деникин указывал: «Был подвиг, была и грязь. Героизм и жестокость. Сострадание и ненависть. Социальная терпимость и инстинкт классовой розни». В Новочеркасск, как в Запорожскую сечь, шли хорошие и плохие, сознательные борцы за идею и авантюристы, добрые и жестокие. Четыре года войны и кошмара революции, подчеркивал Антон Иванович, смели с людей покров культуры и «освободили» их «от внешних культурных» одеяний. «Было бы, — объяснял он без тени оправдания мерзостей, — лицемерием со стороны общества, испытавшего небывалое моральное падение, требовать от добровольцев аскетизма и высших добродететей». Но, считал Деникин, при всех теневых сторонах, преобладающим было то, что на почве кровавых извращений революции, обывательской тины и интеллигентского маразма возносило добровольчество как явление на уровень носителя национальной идеи. Добровольцы, пренебрегая собой, оборванные, голодные и замерзавшие, дрались за свободу, зная, что сотни тысяч здоровых казаков отсиживаются в теплых куренях, а буржуазия отказала им в помощи, что общество проявляет к ним равнодушие, парод — вражду, а социалистическая печать возводит на них клевету. Знали они и то, что большевики перед тем, как убить, подвергают попавших в плен нечеловеческим мучениям. У тех, кто сталкивался с результатами зверств, сердца наливались болью и стремлением отмщения мучителям. Кровавый туман калечил души молодых жизнерадостных и чистых сердцем молодых людей.
А. И. Деникин одним из первых поднял проблему террора в гражданской войне, показал его глубинные истоки. Важнейшим фактором его возникновения он считал ожесточение. И с этим нельзя не согласиться. Но при рассмотрении вопроса «Кто первым начал террор?», он указывал на большевиков, подчеркивая, что они повели борьбу на истребление и тем самым предопределили ее общий характер. Слов нет, в этом заключается немалая доля истины, по только доля ее. Причины возникновения террора лежат гораздо глубже. Конечно, огонь классовой ненависти давно клокотал в сердцах большевиков и толкал их на путь мщения. К этому звали их жгучие куплеты «Интернационала» и уроки, усвоенные ими в тюремно-каторжных «университетах», где они порой подвергались незабываемым жестоким репрессиям. Нельзя сбрасывать со счетов вековую горькую память парода о плетках и розгах, которыми ни за что, ни про что драли его господские слуги на конюшнях. Жажда мщения сладко будоражила сознание пришедшей в смятение толпы, толкала маргинально-люмпенские слои на жестокость. И во времена «былинные», когда и в помине не было еще большевиков, при малейшем обострении обстановки, помещичьи имения, как свечи, вспыхивали в ночной тиши, а Дубровские восстанавливали попранную «справедливость». Кто предопределил истребительский характер борьбы в России — вопрос, подобный вечному о том, кто первым появился на свет — яйцо или курица. Но если быть до конца объективными, то следует признать, что все субъекты гражданской войны ответственны за ее исключительно жестокий характер: большевики и красногвардейцы, вдохновители белого движения и добровольцы.
