А. И. Деникин принимал глубоко к сердцу все происходящее. В письме к невесте 14 мая 1917 г., в ходе офицерского съезда при Ставке, с горечью излил душу: «Медленно, но верно идет разложение. Борюсь всеми силами. Ясно и определенно опорочиваю всякую меру, вредную для армии, и в докладах и непосредственно в столицу. Результаты малые. Одно нравственное удовлетворение в том, что не пришлось ни разу поступаться своими убеждениями. Но создал себе определенную репутацию. В служебном отношении это плохо (мне, по существу, безразлично). А в отношении совести — спокойно…Редкие люди сохранили прямоту и достоинство. Во множестве — хамелеоны и приспособляющиеся. От них скверно. Много искреннего горя. От них жутко».

Созыв и заседания офицерского съезда при Ставке вызвали недовольство и нарекания в правительственных кругах, в военном министерстве. В ходе работы съезда Керенский, по пути на фронт для поднятия воинского духа к намечавшемуся в июне наступлению против австро-венгров и немцев, заехал в Могилев. Он не пожелал посетить съезд и в свой поезд, проходивший через станцию в 5 часов утра, вызвал только Деникина, будто Верховного главнокомандующего не существовало. Разговор был коротким и приватным. Лишь вскользь Керенский бросил фразу о несоответствии должностям главнокомандующих фронтами генералов Гурко и Драгомирова, на что Деникин выразил возражение. В Ставке воцарилось тревожное ожидание.

Свою знаменитую агитационно-пропагандистскую кампанию, которая должна была вдохновить армию на подвиг, Керенский начал с Юго-Западного фронта. Оп говорил в полном соответствии с установившимся революционным ритуалом о необходимости наступления и победы, призывал к выполнению долга, соблюдению дисциплины, повиновению начальникам. Стремясь пробудить сердца и умы «революционного народа», впадал в необычайный пафос и экзальтацию, прибегал к революционным образам. Говорил с пеной на губах, пожимал протянутые руки. Толпа восторженно аплодировала, выражала восторги, клялась биться по колено в крови до победы. А оратор, все больше возбуждаясь и распаляясь, предавал анафеме царских генералов, обличал прежнее бесправие солдат, славил «новую железную революционную дисциплину», основанную на «Декларации прав солдата» и на возведенных ею в закон митингах, пропаганде, безвластии начальников. Зовя армию к победе, Керенский разрушал ее истоки и предрешал поражение. Покидая ошеломляющую встречу в полной уверенности достигнутого успеха, он направлялся на новую, а отмитинговавшиеся принимались за дальнейшее «углубление завоеваний революции». Вслед за ним приезжали чиновники вновь созданного при военном министерстве политического отдела с выраженной эсеровской окраской. Агитационная круговерть беспрерывно будоражила солдат.

А в Ставке жизнь потихоньку замирала. Работа ее обретала формальный характер. Теперь столица вообще игнорировала Ставку, усматривая в ней враждебную для себя силу. Изнервничавшийся Алексеев недомогал, но продолжал день и ночь работать, пытаясь предотвратить развал армии. Подавая пример подчиненным, он протестовал перед правительством и военным министерством, но выполнял их распоряжения, добивался, чтобы они считались с требованиями верховного командования и, по словам Деникина, «никогда не кривил душой в угоду власти и черни». 20 мая в Ставку заехал Керенский. Беседуя с Алексеевым, Деникиным и другими генералами, он выразил уверенность, что теперь Юго-Западный фронт не требует желать лучшего, а его главнокомандующий генерал Брусилов — выше всех похвал. С тем и уехал.

А на следующий день, уже поздним вечером, в Ставку поступила телеграмма о смещении с должности Верховного главнокомандующего Алексеева и назначении на нее Брусилова. Разбуженный, Алексеев был потрясен до глубины души. Из глаз его покатились слезы. Потом в разговоре с Деникиным бросил фразу: «Пошляки! Рассчитали, как прислугу». 22 мая на заседании Петроградского совета на вопрос о его отношении к речи Алексеева на офицерском съезде, Керенский ответил, что генерал уволен. Большевистский деятель Л. Б. Каменев (1883–1936) выразил горячую радость. Однако в официальном сообщении, опубликованном в тот же день, говорилось: «Несмотря на естественную усталость генерала Алексеева и необходимость отдохнуть от напряженных трудов, было признано все же невозможным лишиться ценнейшего сотрудника, этого исключительно опытного и талантливого вождя, почему ген. Алексеев и назначен ныне в распоряжение Временного правительства».

В прощальном приказе Алексеева с войсками говорилось: «Почти три года вместе с вами я шел по тернистому пути русской армии.

Переживал светлой радостью ваши славные подвиги. Болел душой в тяжкие дни наших неудач. Но шел с твердой верой в Промысел Божий, в призвание русского народа и в доблесть русского воина.

И теперь, когда дрогнули устои военной мощи, я храню ту же веру.

…Низкий поклон вам, мои боевые соратники. Всем, кто честно исполнил свой долг. Всем, в ком бьется сердце любовью к Родине. Всем, кто в дни народной смуты сохранил решимость не давать на растерзание родной земли.

Низкий поклон от старого солдата и бывшего вашего Главнокомандующего.

Не поминайте лихом!

Генерал Алексеев».

В тот же день, 22 мая, в Ставке закончил работу офицерский съезд. С прощальным словом к нему обратился А. И. Деникин. В проникновенной речи, произнесенной под впечатлением только что произошедших перемен, потрясших его, он выразил терзавшие его боль и гнев, любовь, тревогу, печаль и ненависть. Антон Иванович сказал:

«Верховный главнокомандующий, покидающий свой пост, поручил мне передать вам, господа, свой искренний привет и сказать, что его старое солдатское сердце бьется в унисон с вашими, что оно болеет той же болью и живет той же надеждой на возрождение истерзанной, но великой русской армии.

Позвольте и мне от себя сказать несколько слов.

С далеких рубежей земли нашей, забрызганных кровью, собрались вы сюда и принесли нам свою скорбь безысходную, свою душевную печаль.

Как живая развернулась перед нами тяжелая картина жизни и работы офицерства среди взбаламученного армейского моря.

Вы — бессчетное число раз стоявшие перед лицом смерти! Вы — бестрепетно шедшие впереди своих солдат на густые ряды неприятельской проволоки, под редкий гул родной артиллерии, изменнически лишенной снарядов! Вы — скрипя сердце, но не падая духом, бросавшие последнюю горсть земли в могилу павшего сына, брата, друга!

Вы ли теперь дрогнете?

Нет!

Слабые — поднимите головы. Сильные — передайте вашу решимость, ваш порыв, ваше желание работать для счастья Родины, перелейте их в поредевшие ряды наших товарищей на фронте. Вы не одни: с вами все, что есть честного, мыслящего, все, что остановилось на грани упраздняемого ныне здравого смысла.

С вами пойдет и солдат, поняв ясно, что вы ведете его не назад — к бесправию и нищете духовной, а вперед — к свободе и свету.

И тогда над врагом разразится такой громовой удар, который покончит и с ним и с войной.

Проживши с вами три года войны одной жизнью, одной мыслью, деливши с вами и яркую радость победы и жгучую боль отступления, я имею право бросить тем господам, которые плюнули нам в душу, которые с первых же дней революции свершили свое Каиново дело над офицерским корпусом… я имею право бросить им:

Вы лжете! Русский офицер никогда не был ни наемником, ни опричником.

Забитый, загнанный, обездоленный не менее чем вы условиями старого режима, влача полунищенское существование, наш армейский офицер сквозь бедную трудовую жизнь свою донес, однако, до отечественной войны — как яркий светильник — жажду подвига. Подвига — для счастья Родины.

Пусть же сквозь эти стены услышат мой призыв и строители новой государственной жизни:

Берегите офицера! Ибо от века и доныне он стоит верно и бессменно на страже русской государственности. Сменить его может только смерть».

Расставаясь с Деникиным, Алексеев сказал ему: «Вся эта постройка несомненно скоро рухнет; придется нам снова взяться за работу. Вы согласны, Антон Иванович, тогда опять работать вместе?» Деникин, разумеется, тотчас согласился.