Но когда отрекшийся от власти царь возвратился из Пскова в Могилев, чтобы проститься с чинами Ставки, Алексеев встретил его с уважением и вниманием, приказал не убирать его портреты. Видимо, это вдохновило бывшего царя, и он нерешительно сказал Алексееву: «Я передумал. Прошу Вас послать эту телеграмму в Петроград». В вей, написанной им собственноручно, говорилось, что он согласен на вступление на престол своего сына Алексея. Алексеев взял телеграмму, но не отправил ее, ибо было слишком поздно: стране и армии уже объявили два манифеста. Телеграмма э^а, однако, потом куда-то бесследно исчезла. Но Деникину о ней рассказывал сам Алексеев. Ее читал также помощник начальника оперативного отделения Ставки полковник Д. Н. Тихобразов.
Сам же Деникин относится тогда к числу тех, кто выступал за устранение отживших принципов и методов управления страной эволюционным, а не революционным путем. Оп считал, что Россия, на три четверти темная и необразованная, еще не созрела для демократии как формы государственного устройства и политических свобод, а потому отвергал мечтания даже умеренных социалистов, наивно полагавших, что падение самодержавия чуть ли не автоматически повлечет их воплощение в жизнь. В письме Ксении Васильевне он сформулировал тогда свое главное кредо: «Моим всегдашним искренним желанием было, чтобы Россия дошла до этого путем эволюции, а не революции. Надежды не оправдались. Темные силы… ускорили развязку.
Теперь только одного нужно бояться, чтобы под флагом освободительного движения грязная накипь его не помешала наступающему успокоению страны… Какое счастье было бы для России, если бы «круг времен» замкнулся происшедшей в столице трагедией и к новому строю страна перешла бы без дальнейших потрясений».
В вопросе о новом государственном переустройстве России Деникин отдавал предпочтение конституционной монархии британского типа. Но выбор формы ее будущего правления теперь не имел еще для него первостепенного значения. Главным вопросом он считал защиту Родины от германских империалистов, продолжение войны с ними. А поскольку это признавалось Временным правительством, Деникин чистосердечно подчинился ему. Но вскоре он увидел, что советы рабочих и солдатских депутатов вызвали слом старого правительственного и административного аппарата и создали пустоту вокруг Временного правительства, особенно на местах. Тогда он понял, что разразившийся хаос под воздействием новых утопических идей в конце концов столкнется с силами порядка, результатом чего станут жесточайшие последствия. «Великая и бескровная», как именовали Февральскую революцию, «родила бурю и вызвала злых духов из бездны». В обуздании их он усматривал свой долг на высоком посту начальника штаба Ставки Верховного главнокомандующего Русской армии.
В письме к невесте 5 апреля 1917 г. Деникин писал: «Политическая конъюнктура изменчива. Возможны всякие гримасы судьбы. Я лично смотрю на свой необычный подъем не с точки зрения честолюбия, а как на исполнение тяжелого и в высшей степени ответственного долга. Могу сказать одно: постараюсь сохранить доброе имя, которое создали мне «железные стрелки», и не сделаю ни одного шага против своих убеждений для устойчивости своего положения». Говоря далее об утомительной и нервной рутине в Ставке, он подчеркивал: «Все это пустяки. Если… только волна анархии не зальет армии».
Противостояние хаосу и анархии
Петроград марта 1917 г. вызвал у Деникина «тягостные чувства». Уже в вестибюле гостиницы «Астория» он столкнулся с дежурившим караулом из «грубых и распущенных гвардейских матросов». И улицы показались ему грязными, переполненными «шинелями защитного цвета», суетливо «углублявшими и спасавшими революцию», по ироничному его замечанию. В «завоеваниях» революции ему чудился запах смерти и тлена.
В столице пытался навести порядок Л. Г. Корнилов. Тот самый, который в конце апреля 1915 г. вместе с 48-й дивизией, попавшей в окружение, оказался в плену у австрийцев. Однако главком Юго-Западного фронта генерал Иванов не нашел в том ничего предосудительного и представил его к награде, что горячо поддержал «Его императорское высочество». В плену, будучи в замке венгерского князя Эстергази, Корнилов много читал. По словам генерала Е. И. Мартынова, находившегося вместе с ним, впоследствии перешедшего на сторону советской власти и написавший о нем книгу, «…в это время Корнилов был еще черносотенцем и, читая в австрийских газетах о борьбе царского правительства с прогрессивным блоком Государственной думы, неоднократно говорил, что он с удовольствием перевешал бы всех этих Гучковых и Милюковых». Насколько это отвечает действительности, сказать трудно. Не исключено, что в том свидетельстве заложена изрядная доза пропагандистского большевистского заряда, хотя, наверное, он и впрямь не испытывал к ним каких-то теплых чувств.
Но вполне достоверно известно, что Корнилов с самого начала пленения готовился к побегу на Родину. В конце июля 1916 г. под предлогом лечения нервного расстройства ему удалось перевестись в военный госпиталь г. Кессига, где охрана была ослабленной. Там он познакомился с аптекарским фельдшером Францем Мрияком. Тот, под обещание 20 тыс. крон золотом, раздобыл ему форм австрийского солдата, подложные документы и помог добраться поездом до румынской границы, которую он благополучно и перешел в ночное время. В одну из русских частей прибыл в изодранном нижнем белье, побитый и растрепанный. На страницах прессы побег этот был представлен как легендарный. Корнилова вызвали в Петроград. Обласканный царской семьей, на исходе 1916 г. он был назначен командиром корпуса. 2 марта, в момент отречения царя от престола, глава Временного комитета Государственной думы октябрист М. В. Родзянко направил ему телеграмму. «Необходимо для установления полного порядка, для спасения столицы от анархии назначение на должность главнокомандующего Петроградским военным округом доблестного боевого генерала, имя которого было бы популярно и авторитетно в глазах населения. Комитет Государственной думы признает таким лицом Ваше превосходительство, как известного всей России героя».
Однако это прямое обращение к Корнилову через голову Ставки не поправилось ее руководству. Телеграмма не была отправлена адресату. Но в тот же день Алексеев отдал свой приказ: «Допускаю ко временному главнокомандованию войсками Петроградского военного округа… генерал-лейтенанта Корнилова». Но это задело самолюбие Корнилова. Возникло мелкое личное трение, которое впоследствии переросло в неприязненные отношения двух выдающихся военачальников.
А после того, по прибытии в столицу и занятии нового поста, Корнилов заявил газетчикам: «Я считаю, что происшедший в России переворот является верным залогом нашей победы над врагом. Только свободная Россия, сбросившая с себя гнет старого режима, может выйти победительницей из настоящей мировой войны». Оп лично участвовал в аресте царской семьи и с джентльменской учтивостью сумел выразить бывшей императрице свою глубокую преданность. Почтительно склонившись перед ней, Корнилов сказал: «Ваше величество, на меня выпала тяжелая задача объявить вам постановление Совета министров о том, что Вы с сегодняшнего дня считаетесь лишенной свободы». Затем, смягчая удар судьбы и утешая, заверил ее, что не допустит никакого ее «ущемления» и «беспокойства» и сообщил, что, согласно установке премьера князя Львова, единственной целью «лишения свободы» (а не ареста) является обеспечение безопасности ее самой и ее семьи.
Опасность нараставшего хаоса в стране и армии вызвало беспокойство властей. Но решительность в противостоянии ему первыми проявили генералы, понимая, что если не пресечь его сейчас, то он обернется страшной бедой. Генерал А. М. Крымов прямо обратился к членам правительства. «Я предложил им, — рассказывал он в середине марта Деникину, — в два дня расчистить Петроград одной дивизией — конечно, не без кровопролития… Гучков не согласен, Львов за голову хватается: «Помилуйте, это вызвало бы такие потрясения! Будет хуже».
