До Румынского фронта, оторванного от центра России еще больше, чем Юго-Западный, начали докатываться слухи, а потом и вполне достоверная информация о нарастающих на родине беспорядках, о возникших противоречиях в стане союзников. С одной стороны, это беспокоило Деникина, а с другой — ему казалось, что все постепенно наладится. Во всяком случае, чрезвычайной тревоги он еще не испытывал, что, в частности, нашло отражение в его письмах к невесте, с которой к концу 1916 года они перешли на «ты». 2 января 1917 года он писал Ксении: «Вот и праздники прошли. Вяло, скучно, тоскливо… продукты, выписанные к праздникам, не поспели, встречать было печем… В 23… залег в постель, вооружившись историей Востока (читаю систематически историю). Не правда ли, оригинально!» Но после этого кое-какие вести его все же серьезно взволновали. И он с тревогой отмечал: «Какие же нравственные силы будет черпать армия в этой разрухе? Нужен подъем. Уверенность…» (7.01.1917); «На родине стало из рук вон худо. Своеручно рубят сук, на котором сидят спокон веку… Отношения с союзниками налаживаются плохо. Друг другу не слишком верим».
Теперь, испытывая немалое беспокойство, Деникин чутко прислушивался к нараставшим в России толчкам, и все равно гром, грянувший в столице и возвестивший о начавшейся в стране революции, оказался для него внезапным. Первые сообщения, однако, у него особой тревоги не вызвали. 4 марта 1917 года он писал невесте: «События развернулись с неожиданной быстротой и с грозной силой. Дай Бог счастья России». Но валом поступавшая информация о происходящем в центре, вызвав эхо в войсках, очень скоро убедила его, что поначалу возникшие радужные иллюзии были напрасны. Через четыре дня Антон Иванович изложил Ксении Васильевне свою оценку сущности происходящего: «Перевернулась страница истории. Первое впечатление ошеломляющее благодаря своей полной неожиданности и грандиозности. Но, в общем, войска отнеслись ко всем событиям совершенно спокойно. Высказываются осторожно, по в настроении массы можно уловить совершенно определенные течения:
1) возврат к прежнему немыслим;
2) страна получит государственное устройство, достойное великого народа: вероятно, конституционную ограниченную монархию;
3) конец немецкому засилию и победоносное продолжение войны».
Но бурный революционный поток стремительно потащил российский корабль на подводные рифы. Его новые капитаны плохо держали руль в руках. 18 марта без всякого объяснения причин Деникина срочно вызвали с фронта к военному министру Временного правительства А. И. Гучкову. Проезжая Киев, он услышал выкрики мальчишки-газетчика на перроне: «Последние новости… Назначение генерала Деникина начальником штаба Верховного главнокомандующего!» Эта новость его весьма поразила. И хотя царя на посту Верховного уже сменил М. В. Алексеев, выдающийся военачальник, теоретик и практик, которого он, Деникин, хорошо знал лично, пугали масштабы ответственности, сложность стоящих перед ним задач, далеко выходивших за чисто военную область.
Новые правители остановили свой выбор на Деникине не случайно. Алексеева они считали «человеком мягкого характера», к тому же ему пришлось долго общаться с Николаем II, что по тем временам компрометировало его. В Деникине импонировали и широко известная его твердость, и доблесть, и решительность, и почти крестьянское происхождение, и его смелая критика бюрократии в печати. Последнее рассматривалось как выражение его левых взглядов, а все вместе, считала новая власть, — залог верности Деникина революции. Такой человек, с одной стороны, мог служить подпоркой неустойчивому Алексееву, а с другой — вызвать доверие к Ставке у российской демократической общественности. Но власть заблуждалась. Деникин не хотел расставаться с любимой строевой работой и подниматься на столь высокую штабную ступеньку, хотя само предложение льстило его самолюбию. Оп долго отказывался в военном министерстве и еще решительнее — при личной встрече с Алексеевым, сразу почувствовав его настороженность и отчужденность. Потом оказалось, что это была естественная реакция Верховного на ультимативное требование Гучкова принять Деникина. А тогда лишь после того, как Антон Иванович, не переносивший в отношении себя какой-либо двусмысленности, заявил Алексееву, что отказывается принять назначение, тот спохватился и переменил топ. «Будем работать вместе, — сказал он, — я помогу вам; наконец, ничто не помешает месяца через два, если почувствуете, что дело не нравится, уйти в первую открывающуюся армию». На том и решился вопрос.
Деникин приступил к работе в Ставке, располагавшейся в заштатном белорусском городишке Могилеве, неподалеку от Минска. Революция, которая, по его словам, «родила бурю и вызвала злых духов из бездны», вынесла его на самый Олимп российской армии, о котором еще недавно он не думал и не мечтал.
Осмысление крушения самодержавия
Падение Российской монархии, одной из старейших в Европе, в считанные дни весной 1917 года потрясло современников. Потомки неустанно пытаются разобраться в причинах свершившегося. А. И. Деникин приступил к их осмыслению, когда на его глазах с грохотом рушились «обломки самовластия», и занимался этим всю оставшуюся жизнь. Объективно, основательно и всесторонне изучал он суть дела, решительно отметая примитивные, лживые измышления о «жидомасонах», «измене», «шпионах», якобы перевернувших былое мироздание (некоторыми это с упоением перепевается по сию пору). Его взгляды и сегодня представляют значительный научный интерес. Показательно, что сам он в 1921 году, представляя «Очерки русской смуты», полагал, что его размышления о тех событиях, особенно о роли армии в них, «должны послужить большим и предостерегающим уроком для новых строителей русской жизни». Он провидчески подчеркивал: «После свержения большевизма, наряду с огромной работой в области возрождения моральных и материальных сил русского народа, перед последним с небывалой еще в отечественной истории остротой встанет вопрос о сохранении его державного бытия».
Крушение русской самодержавной государственности прежде всего, считал А. И. Деникин, было результатом неизбежного исторического процесса, завершившегося Февральской революцией. Многие философы, историки, социологи предвидели надвигавшиеся потрясения, но никто не ожидал, что народная стихия с такой легкостью и быстротой сметет все устои прежней жизни. И правящие классы, ушедшие в сторону без всякой борьбы; и интеллигенцию — одаренную, но слабую, лишенную почвы, безвольную, которая сначала сопротивлялась словесно, а потом покорно подставила шею под нож победителей; и 10-миллионную армию, развалившуюся за 3–4 месяца.
В свою очередь, все это, по мнению А. И. Деникина, было следствием крушения насаждавшейся на протяжении многих поколений идеологии по формуле: «За веру, царя и отечество». Потому что, перво-наперво, к началу XX века пошатнулась веками устоявшаяся религиозность русского народа. «Как народ-богоносец, народ вселенского душевного склада, великий в своей простоте, правде, смирении, всепрощении — народ поистине христианский терял постепенно свой облик, подпадая под власть утробных, материальных интересов, в которых сам ли научился, его ли научили, видеть единственную цель и смысл жизни». Прибывавшая в армию молодежь к религии относилась еще равнодушнее. А казарма, отрывая ее от более уравновешенной и устойчивой среды с ее верой и суевериями, не давала взамен духовно-нравственного воспитания. Казарменные порядки возводили христианскую мораль, религиозные беседы, исполнение обрядов в «обязаловку» и «принудиловку». Посещали церковь — словно исполняли повинность.
Причину падения религиозности в пароде А. И. Деникин связывал с недостатками Русской православной церкви (РПЦ). Многие ее деятели проявляли высокую доблесть и мужество, во в целом она не сумела обеспечить высокую религиозность, создать прочную связь с войсками. Духовные руководители, подчеркивал Антон Иванович, оторвались от парода и превратились в служащих правительственной власти, разделили с нею ее недуги. В войсках голос пастырей замолк с первых дней революции.
