Я стремился, используя доступные мне материалы, убедить читателей разных национальностей в том, что вердикт, оправдавший Шолома Шварцбарда, был актом высокого духовного, нравственного содержания, потому что Ш. Шварцбард не был убийцей, не был «черным мстителем», а был исполнителем сурового приговора. Он не имел права сам его выносить? — Безусловно! Куда лучше, если бы его вынес трибунал, подобный Нюрнбергскому. Но цивилизованный мир не любит «по пустякам» создавать такие трибуналы, и иногда приходится Шварцбардам брать на себя это нелегкое дело, карая конкретное лицо за конкретное (притом ужасное!) преступление, а не расстреливая толпу молящихся, как это сделал Барух Гольдштейн; то, что он при этом расстался с собственной жизнью, дела не меняет. В кого он стрелял? — Во врагов? В друзей? В нейтральных? — Его это не интересовало, он о них ничего не знал, кроме того, что они — арабы. Ш. Шварцбард о С. Петлюре знал много, и он стрелял не в антисемита, а в преступника и убийцу, подобного руководителям ХАМАСа.
Я стремился объяснить, почему и каким образом С. Петлюра стал антисемитом, пытался раскрыть психологию самого процесса. Вопрос этот особенно сложен и принципиально важен, он далеко выходит за рамки одной судьбы и одного исторического периода, а потому — необходимо остановиться на нем подробнее, что и будет сделано несколько позже.
Любители и профессионалы
История учит… Однако учит она лишь тех, кто искренне желает учиться, то есть, всматриваясь в прошлое, прогнозировать будущее. Тогда и обнаруживается, как пишет современный историк М. Гефтер, что «утраченные возможности — не пустошь», что они существуют (материально!) и «работают либо в пользу людей, либо против них — в зависимости от того, сбрасывают ли люди прошлое, как избыточный и непосильный для них груз, или всматриваются в него, чтобы увидеть там себя — предстоящих».
Когда пытаешься разобраться в событиях, потрясших Украину в годы гражданской войны, то невольно замечаешь неравенство сил, которыми располагали, судя по воспоминаниям участников событий, харьковские большевики и киевские «самостийныки» в 1918–1919 годах. Смело отбросим цифру в четыре миллиона бойцов, которая нередко упоминается в воспоминаниях националистов, когда речь идет об Украинской армии, в силу ее фантастичности. Однако на два порядка меньше, т. е. 40–60 тысяч в распоряжении Директории и верных ей атаманов имелось. Порой количество сабель и штыков доходило до 150–200 тысяч, когда намечался успех и предводители вольных банд находили удобным в очередной раз встать под знамена Директории. С исчезновением надежды ряды стремительно редели, многотысячные банды или отряды, скажем, Григорьева и Зеленого, оказывались в большевистском лагере (тоже временно) или превращались в «вольных охотников». Наиболее боеспособная Галицкая армия шла на соглашение сначала с Бредовым (Добрармия), а потом, спустя несколько месяцев, с красными, так как находилась на чужой территории и готова была вступить, как они сами говорили, в союз «хоть с дьяволом, но против поляков». Таким образом, у С. Петлюры в конце декабря 1919 г. оставалось около пяти тысяч человек. О приблизительности цифр уже было сказано. Очевидно, что говорить о каком-то «среднем числе» не имеет смысла.
Чем же располагали большевики в начале 19-го года, когда начался второй раунд борьбы за включение Украины в общесоветский лагерь? Действительно ли Украину завоевали русские и интернациональные войска, руководимые из Москвы, а украинцев в рядах большевиков почти не было? Такой взгляд на события очень популярен в настоящее время, а корни он берет в ряде заявлений Директории и трудах некоторых историков-эмигрантов. Подчеркиваю, некоторых, так как наиболее авторитетные и осведомленные (И. Мазепа, Д. Дорошенко, П. Христюк) не стремились преувеличивать «русское присутствие» в рядах большевистских войск, противостоявших Директории. Они прямо говорили, что известные Таращанская и Богунская дивизии были почти сплошь украинскими, равно как и многие другие отряды и группы, присоединившиеся к «латышско-мадьярско-русско-китайскому» войску, пришедшему из-под Курска и с севера Черниговской губернии. Кстати, о китайцах, которые упоминаются особенно часто с очередным ксенофобским раздражением. О них писал петлюровский премьер И. Мазепа: «На Украине у большевиков было всего около 25 тысяч человек. Из них меньше половины русских, в том числе пять тысяч китайцев». В феврале 1919 года на съезде социал-демократов Чеховский, ратуя за советскую власть на Украине, заявлял: «Нам не по дороге ни с Антантой, ни с империалистической «мировой революцией» на штыках китайцев!» Ему вторил екатеринославец Феденко, кляня «длиннокосых и косоглазых «украинцев». Одним словом, обличать своих соперников-большевиков без использования национальной карты решались немногие. На этом этапе больше всех доставалось китайцам, которые, если прав тот же И. Мазепа, и китайцами-то не были. Он пишет: «Речь идет, очевидно, об уже упомянутых татарских отрядах Кожевникова…», а ранее говорилось о «партизанских отрядах Кожевникова из-под Уфы» со ссылкой на «Записки» большевистского командующего на севере Украины Антонова-Овсеенко. Итак, не китайцы, а татары, которые, в связи с упоминанием об Уфе, могли оказаться башкирами. От косоглазости и кос это их не избавляло.
Очевидно, что говорить об использовании большевиками китайцев было в политическом и эмоциональном отношении куда перспективнее, чем о каких-то татарах или башкирах. Впрочем, одно другого не исключает: могли быть и китайцы в интернациональном войске. Характерно, что И. Мазепа, приличия ради вскользь упомянув о «татарах из-под Уфы», затем начисто о них забыл, а китайцы присутствуют на страницах его книги до тех пор, пока их бесповоротно не вытеснили евреи.
Как бы ни решался вопрос с «китайцами», в основном украинцам-«самостийныкам» приходилось воевать против украинцев-большевиков.
На совете Директории И марта 19-го года в Проскурове эсер А. Сидоренко заявил: «…наши войска почти без боя отступают прежде всего потому, что им приходится воевать в основном со своими же братьями-украинцами». Сам Исаак Мазепа не только не опровергает этих слов, по и подкрепляет их своим комментарием: «Как известно, против украинского фронта в это время большевики бросили главным образом украинские формирования, как Богунская, Таращанская дивизии и другие. Российские и прочие части были сосредоточены преимущественно на так называемом Южном фронте, против армии Деникина».
Война в Украине, нравится это или пет определенной части историков, была гражданской, а не национально-освободительной. Но и национальный огонь в этой борьбе присутствовал, особенно когда его раздували «самостийныки». Украинские историки признают, что «русский вопрос» воспринимался украинской интеллигенцией, устремившейся в политику, совсем не так, как украинским крестьянством: сохранение торговых связей с Россией волновало крестьян куда больше, чем обретение национального суверенитета. Об этом откровенно писал И. Мазепа:
«Не было возможности провести мобилизацию, потому что и то войско, которое у нас было, разбегалось по селам, говоря, зачем воевать, если «Красная Армия принесет красный товар (текстильные изделия, которых остро не хватало на Украине…)».
Таким образом, стремление к интеграции шло «снизу», от тех людей, которые нуждались не только в мануфактуре, но и в скобяном товаре, керосине и многом другом, что долгие годы шло из России или через Россию в обмен на продукты земледелия. Но вот незадача: местные и приезжие большевики старались отправить на голодный север побольше хлеба, не компенсируя его ни «красным», ни любым другим товаром, за неимением такового в условиях войны и разрухи. Конечно, это укрепляло позиции «антимоскалей», но не настолько, чтобы полностью отворотить народ от местного, харьковского большевизма, активно сотрудничавшего с Москвой. Отношение крестьян к большевикам в Украине было, пожалуй, не хуже и не лучше, чем в России.
