Жили они в большом, построенном по проекту самого Баздырева, загородном доме, завтракали и ужинали всенепременно дома, а обеды получались по-разному: Алина – в стенах колледжа, дети – дома, а Павел забегал в приличную столовую, к которой привык со студенческих времен. Он не любил изысков, сверкающих золотом и серебром столовых приборов, ресторанных ожиданий, – он был неприхотлив. Хотя денежки у него водились и, надо сказать, деньги немалые. В доме у Баздыревых жили и работали помощники по хозяйству. Ни сам Павел, ни Алина никогда не называли этих работников прислугой-обслугой. Относились к ним по-доброму и с участием. Бывают такие отношения, бывают. Во всяком случае, должны бывать.

Так и проходили дни. Дети радовали успехами в школе, своей жизнерадостностью и открытостью, любовь меж родителями если и утишилась, то ненамного, здоровье не подводило, и, естественным образом казалось, что так будет всегда. Но без подводных камней течение жизни невозможно.

Сегодня рано утром, проснувшись, Павел Петрович ощутил испарину на теле и некоторую слабость во всем своем существе. Сделав обязательную зарядку, но как-то без особой охоты и старания, чего никогда не было, он вышел к завтраку – и его чуть не стошнило: запах еды был просто отвратителен. Между тем дети с удовольствием завтракали, болтая о своих делах. Алина, увидев замершего Павла, спросила:

– Что с тобой?

– Да как-то не по себе, может вирус какой или съел не то.

– Нет, милый, ты в этой столовой лет двадцать, и никогда ничего не было. Может, конечно, и вирус, но лучше тебе показаться к доктору. Да, так будет лучше всего.

– Ты же знаешь, что я не люблю этого.

– И я не хочу, чтобы ты болел, но надо проверить себя, ты не имеешь права рисковать. Тем более, что такое у тебя впервые в жизни.

– Хорошо, по пути заскочу к Филиппу.

– Сделай это ради нас.

Павел вымученно улыбнулся и, обняв жену, проговорил:

– Ради вас я готов на все.

Таким образом, выпил только стакан сладкого чая, Баздырев отправился на работу, чувствуя, что слабость немного отступила, но не до конца, где-то она притаилась и затихла.

Как всякий здоровый человек, Павел Петрович в известной степени был напуган внезапным ощущением нездоровья и потому сразу отправился к знакомому по студенческим временам Филиппу Пивоварову. В свое время тот, проучившись на одном курсе с Павлом полтора года, бросил строительную сферу и стал врачом-гастроэнтерологом. «Как раз я, наверное, по его профилю», – подумал Павел Петрович.

Филипп оказался на работе. Увидев старого знакомого с удрученным выражением на лице, он спросил:

– Что случилось?

Павел обрисовал утреннюю ситуацию, Филипп задал несколько уточняющих вопросов и заметил:

– Сразу ничего и не скажешь. Пойдем по стандартному пути, приляг-ка на кушетку.

Как водится, доктор попросил показать язык, а затем начал ощупывать живот пациента, спрашивая периодически: «Болит, не болит, а здесь?» После осмотра Филипп предложил Павлу Петровичу пройти с ним в кабинет УЗИ. Там их встретила невысокая молодая красивая женщина с мелкими чертами лица, острым носиком и быстрыми сверкающими глазами.

– Мариночка Петровна, пожалуйста, сделай по срочному брюшную полость моему старому другу, – обратился к ней Филипп.

Женщина, блеснув глазами, посмотрела на Павла и произнесла:

– Располагайтесь, пожалуйста, – и указала на кушетку.

Одновременно она обменялась с Филиппом каким-то многозначительным, как показалось Павлу Петровичу, взглядом, но он списал это на свою мнительность, так некстати проявившуюся. Исследование действительно оказалось быстрым, и скоро Павел стоял в коридоре, ожидая Филиппа, задержавшегося с доктором диагностического кабинета.

Когда Филипп вышел, держа в руках записи и снимки, лицо его показалось Павлу несколько помрачневшим, и он решил спросить:

– И что ты мне скажешь?

Филипп откликнулся сразу:

– Пока ничего. Паша, давай сделаем МРТ, а там будем рассуждать.

Они спустились на этаж ниже, и в кабинете с громоздким прибором, в который задвинули Баздырева, было проведено еще одно исследование, выдавшее на-гора кучу фотоснимков. Все их забрал Филипп и снова повел Павла за собой на третий этаж, где они немного задержались у двери с надписью «Профессор Стеньков Д.А.»; Филипп заглянул в кабинет, получил разрешение войти, а Павел Петрович остался ждать. Через три минуты был приглашен в кабинет и он. Щупленький профессор, старичок лет семидесяти, с густой, но совершенно белой гривой волос, предложил Павлу сесть в кресло, а Филиппу сказал:

– Я думаю, Филипп Николаевич, проще, если мы будем тет-а-тет.

      Филипп вышел из кабинета.

И только тут Павла Петровича охватил холодный, липкий, тянущий душу страх. Он начинался где-то в середине живота и растекался, как расправляющий щупальца спрут, в разные стороны, охватывая части тела холодом, дрожью, рождая в этих местах своих маленьких спрутов, которые тоже начинали расправлять свои конечности. Павел понял, что произошло неимоверно страшное, и теперь не знал, хочет ли он знать, что с ним происходит или же нет.

Между тем профессор начал разговор:

– На мою долю выпадают те сложные моменты, когда специалисты психологически не могут, или не умеют, говорить пациенту, как все обстоит на самом деле. Прежде всего, я спрошу: «Хотите вы услышать все, как оно есть на самом деле?»

Павел, подавляя разбушевавшийся страх, собрав волю и эмоции в один монолитный конгломерат, ответил:

– Говорите, профессор, я готов.

– К правде, конечно, никто никогда не готов, но вы деловой человек, следовательно, у вас свой менталитет, отличающийся от образа мыслей простого человека. Поэтому буду говорить прямо: никакая современная медицинская практика не может помочь в вашем случае, у вас развивается тотальное поражение печени, развивается стремительно. Обычно деловые люди спрашивают, сколько им осталось, дабы привести дела в порядок.

– И… сколько мне… осталось?

– У вас в запасе не более полутора месяцев относительно активной жизни.

– А потом?

– Потом, к сожалению, не наступит никогда.

Ошеломленный, ошарашенный, раздавленный, как червяк на мокром асфальте, Павел Петрович не помнил, как вышел из кабинета профессора, как его взял за руку и как дошкольника привел в свой кабинет Филипп, очнулся он, лишь когда тот позвал:

– Паша!

Баздырев, непонимающе поглядев на приятеля юных лет, тщательно подбирая слова, произнес:

– Ни… хрена себе… за… хлебушком сходил, – улыбнуться уже не получилось. – Поеду я, Филипп Николаевич.

– Ты сам за рулем? Лучше вызовем такси или твоего водителя, в таком состоянии за руль лучше…

– Я в порядке, почти в порядке, я все понял, но до конца не осознал, а до момента осознания я успею доехать, куда мне надо.

– Паша! Не делай крайних решений.

– Нет, ты не понял, у меня семья, жена, дети, бизнес, – я буду держаться до самого конца.

Он встал и медленно направился к двери.

– Тебе лучше домой, – воззвал Филипп.

– Да, – ответил Павел и закрыл за собой дверь, выходя в коридор.

Нет, он не поехал домой, это было выше его теперешних сил. Просидев в машине около часа, бездумно глядя через лобовое стекло, Павел Петрович, как бы вспомнив, как заводится этот агрегат, как им управляют, куда надо ехать, включил зажигание и направился в сторону офиса.

И теперь он третий час сидел за рабочим столом бездумно, неподвижно. Но в голове стучали мысли, пытаясь пробиться к выходу, найти слабое место, пробиться к воле. Так пойманная в поле птичка, до этого свободная и по-своему счастливая, очутившись в запертой клетке, начинает биться о прутья, пытаясь любым способом вырваться из плена; пусть с разбитым в кровь клювом, пусть с переломанными измочаленными крыльями, но – на свободу. И не понимает глупенькая маленькая птичка, что замок клетки заперт, что прутья крепки, что выхода нет и не будет. Иное дело, мысль человека, она эфемерна и имеет свойство стабилизироваться, упорядочиваться, приобретать логичность и последовательность.