ОН ЖДАЛ.

Поеживаясь, мальчик жался к тлеющим углям небольшого костерка. Он давно не спал, поэтому — его светло-голубые глаза глубоко запали в темных глазницах. Он медленно шевелил сухими, потрескавшимися губами, повторяя заклинание, услышанное от отца. Горло болело, когда он произносил святые слова. Его черные волосы припорошила пыль, оттого что приходилось ночевать на земле; он заранее решил не смыкать глаз в ожидании видения, но усталость уже трижды брала свое. Несколько дней голода еще больше подчеркнули его худобу и обрисовали высокие скулы, и теперь он выглядел костлявым и бледным. Из одежды на нем была только набедренная повязка, в каких обычно ожидают прихода видения. В первую же ночь он почувствовал, как ему не хватает кожаной рубахи и штанов, прочной обуви и темно-зеленой накидки.

Ночное небо приобрело предрассветный серый оттенок, звезды начали бледнеть. Казалось, сам воздух замер в ожидании первого вздоха нового дня. Наступившая тишина завораживала и пугала, и мальчик на секунду задержал дыхание, подражая окружающей его природе. Но тут его коснулось почти неуловимое дуновение ветра, мягчайшее дыхание ночи, и он снова начал вдыхать воздух.

Когда небо на востоке посветлело, он протянул руку и, взяв сосуд из тыквы, сделал несколько неторопливых мелких глотков, растягивая удовольствие. Это все, что ему было позволено до прихода видения, зато потом он сможет спуститься вниз, домой, и по дороге, в миле оттуда набрать воды из ручейка.

Вот уже два дня он сидел у вершины горы Шата-на-Хиго, где мальчики обретали статус мужчины, и ждал видения. Перед этим он постился, пил только травяной чай и воду, затем, отведав традиционную еду воина — сушеное мясо, черствый хлеб и горький травяной отвар, — он полдня карабкался по пыльной тропе восточного склона святой горы, пока не добрался до крошечной впадины в десятке ярдов от вершины. На площадке едва разместились бы шесть человек, но мальчику, начавшему третий день ритуала, она показалась просторной. Детство, проведенное в большом доме среди многочисленных родичей, не подготовило его к одиночеству, он впервые в жизни проводил так много времени без компании.

Как повелось среди его народа оросини, мальчик начал ритуал возмужания за три дня до летнего солнцестояния, который жители низины называли праздником Банаписа. Ему предстояло встретить новый год и окончание детства в размышлениях о традициях семьи и клана, своего племени и народа и воззвать к мудрости предков. Пришла пора самоуглубления и медитации, во время которой мальчику следовало осознать свое место в мире и ту роль, которую ему отвели боги. Именно в этот день он должен был получить свое мужское имя. Если все сложится удачно, то он еще успеет домой на вечерний праздник.

Ребенком его звали Киели, уменьшительное от Киелианапуна, то есть рыжая белка, умный и шустрый зверек, обитавший в родных лесах. Оросини считали белку знаком удачи — ее никогда не видно, но она всегда где-то рядом. И Киели тоже слыл везунчиком.

Мальчик не мог справиться с охватившей его дрожью, за свою жизнь он почти не нагулял жира, так что скудный запас подкожных отложений не спасал от ночной свежести. Даже в середине лета на вершинах гор в его стране было холодно после захода солнца.

Киели ждал видения. На его глазах небо неторопливо светлело, переходя от серого к бледно-голубому, а потом и розоватому оттенку по мере восхода солнца. Он увидел, как солнечные лучи коснулись далеких вершин, и вот уже бело-золотистый шар возвестил о наступлении еще одного дня одиночества. Киели отвел взгляд от поднявшегося над горами солнечного диска, понимая, что иначе ослепнет. Наконец солнце начало разгонять ночную промозглость, и он перестал дрожать. Киели поначалу сгорал от нетерпения, но потом усталость притупила остроту ощущений, он почти успокоился и погрузился в размышления.

Все мальчики племени оросини проходили через этот ритуал в одном из многочисленных святых мест, разбросанных по всей стране. Бессчетное количество лет мальчики карабкались к вершинам и возвращались оттуда мужчинами.

Киели кольнула зависть, когда он вспомнил о своих сверстницах в деревне, сидящих сейчас в круглом доме вместе с женщинами, болтающих и поющих. Девчонки почему-то обретали свои женские имена без лишений и мук, выпадавших на долю мальчиков. Киели тут же отогнал от себя эту мысль: задерживать внимание на том, что тебе не подвластно, — пустые хлопоты, как сказал бы его дедушка.

Он вспомнил деда, Смешинку В Глазах. Дед последний говорил с ним, перед тем как Киели вышел на одинокую тропу, уводившую из родной деревни. Старик, как всегда, улыбался; Киели вообще не мог припомнить, чтобы улыбка когда-нибудь сходила с его лица. Дед прожил в горах почти восемьдесят лет, и лицо его теперь напоминало коричневую дубленую кожу, но, несмотря на все годы, проведенные под лучами солнца, клановая татуировка на его левой щеке по-прежнему не выцвела.

Мужественное лицо старика с глазками-буравчиками всегда обрамляла седая шевелюра до плеч. Киели пошел больше в деда, чем в отца: у обоих была кожа оливкового цвета, становившаяся летом темно-коричневой и никогда не обгоравшая на солнце, и в юности у деда тоже были волосы черные как вороново крыло. Деревенские жители поговаривали, что без чужака тут не обошлось; мол, в их семейство когда-то давно, несколько поколений тому назад, затесался невесть кто, ведь все оросини были светловолосыми.

Прощаясь, дедушка прошептал:

— Когда в день летнего солнцестояния сосуд с водой опустеет, помни: если боги до того момента не сообщили твоего имени, значит, тебе позволено выбрать его самому.

А потом старый вожак шутливо стиснул его в крепком объятии и вытолкнул на тропу. Другие мужчины деревни Кулаам смотрели на них издалека, улыбались и даже смеялись, радуясь предстоящему празднику, ведь пора, когда юноша обретает мужское имя, всегда сопровождается весельем.

Киели запомнил напутствие дедушки и теперь сомневался лишь, случалось ли какому-нибудь мальчишке действительно получить свое имя от богов. Взвесив на ладони сосуд, он решил, что воды ему не хватит и до полудня. Киели знал, что найдет воду, спустившись до середины тропы, где течет ручей, но он также знал, что для этого ему придется покинуть впадину, когда солнце будет в зените.

Он посидел тихонько, вспоминая родную деревню, — мысли проносились у него в голове, как пенистые гребешки по ручью. Потом он решил, что если ни о чем не думать, если не стараться изо всех сил найти свое видение, то оно придет само по себе. Он скучал по семье и хотел вернуться домой как можно скорее. Его отец, Лосиный Зов На Рассвете, был для него образцом для подражания — сильным, дружелюбным, добрым и решительным, бесстрашным в бою и нежным с детьми. Киели скучал по матери, Шепоту Ночного Ветра, и своей младшей сестренке, Милиане, но больше всего он тосковал по старшему брату, Солнечной Руке, который прошел через свой ритуал видения всего два года тому назад; когда он вернулся домой, оказалось, что у него сгорела на солнце вся кожа, если не считать бледного отпечатка собственной ладони, пролежавшей на груди весь день. Дедушка тогда еще пошутил, что Рука не первый мальчик, увидевший свое видение во сне. Рука всегда был добр со своими младшими братишкой и сестренкой. Он приглядывал за ними, когда мать уходила в поле собирать колоски, в лесу показывал им лучшие ягодные места. При воспоминании о тех ягодах, смешанных с медом и намазанных на теплый хлеб, у него потекли слюнки.