В центре всего покоилась искореженная машина с трупом. Такое чувство, будто этот кусок земли вырвали из реальности вместе с Орфином в момент его… Слово на «с» разлетелось осколками по мыслям. Из горла вырвался рваный прерывистый звук – то ли смех, то ли рыдание.

И здесь он отныне и навеки заперт? Остался наедине с миражами, посреди бледной копии мира, который еще недавно казался неотъемлемым… Он обхватил себя за плечи, съежившись на коленях у обрыва, под порывами холодного ветра.

Смутное чувство подкралось к нему, холодными пальцами коснулось плеча, окружило безликой толпой – и наконец сдернуло маску и с остервенением набросилось.

Потеря.

Так много вещей осталось там, за чертой! Столько важных дел и столько мелочей – неясно, о чем горевать больше. Уже полгода не говорил с отцом – и теперь никогда не успеет. На пятницу записан клиент, разведенный повар-невротик, но их беседа никогда не состоится. Что ж, зато не придется навязывать ему сомнительный препарат – этой мысли Орфин горько рассмеялся, звук взрезал тишину.

Шантажировать Медеш тоже уже не удастся. Кто знает, может, у него были бы шансы помешать ей? Пустые фантазии…

А еще он никогда больше не почувствует аромат прелой листвы и дождя, не выпьет горячего кофе, не пройдет по ночным неоновым улицам. Всё это осталось в прошлом. Жизнь завертелась в воображении калейдоскопом цветов, вкусов и запахов, коротких сценок, вспышек, образов…

Он призраком бродил по безлюдному острову, держась подальше от кровавых лоз. Время тянулось мучительно медленно. Не было ни солнца, ни звезд, чтоб отмерять его. Ни голода, ни сердцебиения, ни вечерней усталости. Он всё еще дышал, но, кажется, просто по привычке. По ощущениям, часы давно сменились днями, но сколько он провел здесь на самом деле, Орфин не знал.

Иногда ему слышался шум машин или голоса, мерещился запах бензина и далекий блеск городских окон. Он с горечью отворачивался от этих фантомов.

Сожаления, одно горше другого, накатывали на него. Жизнь оборвалась на середине фразы, так и осталась вопросительно-недосказанной. Оглядываясь на свои решения и поступки, он ни одно не мог назвать верным. Даже лучшие годы, когда он был почти счастлив, теперь казались самообманом.

Когда-то он любил свою работу и верил, что действительно помогает людям. Теперь видел, что лишь дразнил их и делал эмоционально зависимыми. Упивался их слепой любовью. Воспоминания о том времени резали без ножа, хоть он и делал всё то неосознанно.

Интересно, кто-нибудь станет скучать по нему? Он оставил в наследство одни долги – так помянут ли его хоть одним добрым словом?

Хорошо хоть, что у него не было домашних животных – и, значит, он никого не бросил. Хотя… Он явственно помнил клочкастого серого котяру, который драл обои и метил углы. Что этот зверь делал в его квартире? От противоречивых воспоминаний Орфин пришел в смятение. В конце концов он решил, что это уличный кот захаживал к нему в непогоду, а Орфин его подкармливал.

Продолжая мерить шагами остров, он заметил, что место мало-помалу меняется. Стены и асфальт лишились фактуры, стали бетонно-меловыми. Прикосновения к ним оставляли белый налет на пальцах. Остров ветшал.

Пользуясь этим, Орфин сумел выбить одну из дверей и зайти в незнакомое здание. Он испытал короткое торжество, как будто вырвался из плена. Но нутро дома обрубалось, едва начавшись. Разрез реальности шел по линолеуму, по обтертым ступеням. Вместо четвертой стены, которая бы замыкала комнату, гуляли ветра. Потолка тоже не было – над головой простиралось серое небо.

На огрызке скамьи ожидания лежала рассеченная поперек книга. От каждой строки в ней осталась лишь первая половина.

Подойдя к окну без верхней рамы, Орфин окинул взглядом остров. Опустошение и заброшенность. Люди пропали, время остановилось, и бездушный отпечаток цивилизации медленно старел на ветру. Белый, как макет из пенопласта.

Он до боли вглядывался вдаль, надеясь увидеть хоть что-то… кого-нибудь… И однажды это произошло.

К островку, на котором он застрял, приближался высокий белый смерч. Орфин ясно видел его тугой столб, который, покачиваясь, плыл через бездну. Вокруг него вращались облачные отростки.

От вихря шел тоскливый плач, словно тысяча шепотов слились в единой заунывной песне. Она пробирала до костей. Орфин непроизвольно обхватил себя за локти. Всё это ощущалось слишком реальным, чтоб принять за сон. И слишком походило на безымянный ад.

Стоны невидимых душ делались громче, и вот уже их голоса звучали мелодиями, горькими и сладкими одновременно. Как выводок сирен, они дурманили и манили к себе. Но страшней всего то, что Орфин узнал среди них тот единственный голос, который мечтал услышать и пытался забыть все последние годы. Он зажал ладонью собственный рот.

Кайма смерча уже лизала край острова, и в его облачном ореоле Орфин вдруг с ужасом распознал формы человеческих ступней и ладоней – полупрозрачные, оторванные от тел, они по спирали мчались вокруг жуткого столба. Его пробрал прерывистый истеричный смех – пробился сквозь горло и сквозь пальцы.

Неужели она там? Стала частью этого торнадо смерти?

Словно перед лицом древнего бога, Орфин замер в немом ожидании, что смерч поглотит и его.

Но тот двигался мимо острова. Лишь его белесые языки колючими порывами ветра хлестали по кровавому лесу впереди. Он начал удаляться. А Орфин пораженно уставился вслед. Тоскливая манящая песня всё еще звучала, тянулась от вихря. И дразнящий голос в ней повторял: «Как ты мог?.. Я еще жду…»

К горлу подступила вязкая горечь. Он мертв. Истек кровью в замызганном салоне разбитой машины, и никто не помянет его добрым словом. Кто он теперь? Призрак, тень… Если Рита правда там, разве имеет он право не последовать? Чем дольше Орфин вглядывался в яростный танец пурги, тем чище звучала для него эта идея.

Он бросил взгляд на собственные ладони с длинными пальцами. Чертовски легко было представить, как они отделяются от запястий и летят к вихрю, а сам он остается с аккуратно обрубленными призрачными культями.

– Постой! – крикнул он. Но вихрь не замедлился.

Орфин стер слёзы, едва они навернулись, вышел из картонного дома и шагнул к жутким корягам, за которыми клубилась и пела метель. Он страшился подходить к ним прежде и теперь понял, что не напрасно. Огромные куски плоти тянули кверху влажные красные отростки. Высокие узловатые нагромождения из костей, кровеносных сосудов, голых мышц… Они врастали в землю и ветвились наверху, подобно деревьям. Огромные вены, цепи бело-голубых нервов и обрубки костей перетекали друг в друга, цепляясь ветвями.

Содрогнувшись от этого зрелища, Орфин всё же ступил внутрь леса, стараясь не касаться чудовищных организмов. Но шквальный плевок снега вдруг толкнул его вперед – прямо на острый костяной шип. Орфин выставил ладони перед собой, и шип вспорол ему предплечье. Рану опалило болью.

Мир наполнился шуршанием бумаг и незнакомым голосом, читавшим строки о ненависти. Едкие слова были хуже пощечин.

Он отдернул руку, и иллюзия прошла. Ветер продолжал хлестать по спине. Чтоб удержаться, Орфин вцепился в тело другого древа – бочковидное, раздувшееся. Ладони влажно чавкнули о его поверхность. Организм заколыхался, точно жир, и Орфина обдало вонью гнилой еды. На языке возникла горечь прогорклого масла.

Он отдернул руки от древа, и видение прошло, но его уже колотило от них. «Сраный, сука, ад». Но возвращаться было некуда. Он по-прежнему слышал пение и плач. Впереди за дьявольским лесом показался женский силуэт. Фигура стояла среди бури, обхватив себя руками за плечи, и ее кудри расходились вверх подобно ветвям.

– Рита!

Переждав очередную снежную трепку, Орфин бросился к ней. Оставалась пара шагов. Внезапно земля ушла из-под ног, и он ухнул вниз, слишком поздно поняв, что дальше нет острова. Пропасть настигла его одновременно с прозрением. Это не женщина – просто еще один изогнутый ствол. Он очерчен так ярко, потому что крайний.