– Надь, ты чего там строчишь? – Заглянула к ней в листок Марина. – Ты что, учебник уже прочитала?

– Нет, меня просто муза посетила на предмет стилистических приемов, – развеселилась она.

Пара прошла быстро. Во время перерыва к Наде подошла Лена Ермолина, тихая, незаметная девочка с семинара поэзии Елены Васильевны Овсянниковой. Ермолина казалась настолько неприметной, что даже цвет лица ее был какой-то прозрачный. Когда Лена начинала говорить, голос звучал настолько тихо, словно она из последних сил надеялась, что ее все-таки не услышат. Но стихи Ермолина писала хорошие. Она попросила Надю зайти с ней на кафедру литмастерства – одной ей страшно, а нужно оставить для мастера подборку. На семинар к Овсянниковой Надя ходила несколько раз. Относились к Елене Васильевне по-разному, кто-то называл ее мудрой, доброй и внимательной, кто-то утверждал, что у нее наполеоновский комплекс, она очень честолюбива и ужасно любит интриги.

Когда Надя с однокурсницей зашли на кафедру, то застали там Овсянникову с какой-то странной дамой, спрашивающей, кем работают выпускники Литинститута, зачем поступают, рассказывала, что ее уже и так печатают, и зачем тогда этот вуз. Когда Елена Васильевна попросила ее покинуть помещение, следом вышли Надя и Лена. И тут безмолвная однокурсница, сбежав на два пролета вниз, догнала ту женщину и яростно, а самое главное, громко, начала говорить о том, что поступают сюда не ради престижа, а ради самого Литинститута, что в этот дворик заходят и в нем навсегда остаются, и что Елена Васильевна замечательный мастер и она не смеет говорить с ней так. «Ничего себе, – удивилась Надя. – А наша робкая, оказывается, умеет почти кричать. Надо Маринке рассказать». И она спустилась вниз, к Сартру, где встретила Марину, обсуждающую «Цветы зла» Бодлера с Толей Барсуковым.

Рядом с гардеробом находилась большая комната с окном и зеркалами во всю стену, где по краям находились двери уже непосредственно в женский и мужской туалеты. Это место называли «у Сартра». Здесь курили, общались, выпивали, обменивались лекциями, целовались и признавались в любви. О, сколько всего, должно быть, повидали эти зеркала!

– Ну что, ты готова? Поехали, – сказала ей Марина.

– Сейчас идем, – ответила Надя.

Они собирались на пару по физкультуре. Одним из способов, где будущие писатели, не очень способные к спорту, могли отбыть занятие, был настольный теннис. Залы со столиками находились в общежитии, студенты приезжали туда и отмечались в специальной тетради, а уж сколько кто играл и во что, никто особо не контролировал. Их преподаватель-журавль Кручинин в целом был неплох. Наде нравилось, что во время занятий на стадионе он говорил: «Не можешь бежать быстро – беги медленно, не можешь бежать медленно – иди, не можешь идти – ползи, не можешь ползти – лежи головой в сторону финиша». Такой подход к физическим нагрузкам ее полностью устраивал. К тому же Наде нравились занятия в бассейне, именно с помощью Кручинина она научилась плавать кролем, хотя обычно он, глядя на нее, морщился и кричал: «Неправильно! Милютина! Не так! Ты куда руки! Э!..» – в конце концов он махал рукой и отходил от бортика. Но Наде все равно нравилось. В общежитии же можно было играть в настольный теннис, и это засчитывалось за полноценное посещение занятия.

Когда они вышли на крыльцо, то увидели Вадима, который сидел на асфальте и стрелял пластиковыми пульками в жестяную трубу. Надя с Мариной подошли и попросили пострелять.

– Знаете, мне вчера девушка сказала, когда я ей про семинар рассказал: «Вы там тихо сходите с ума и радуетесь этому», – поделился Вадим и внимательно по очереди посмотрел каждой в глаза. – А мы вовсе и не сходим. Я считаю, все творческие люди немного над уровнем мозга. И это не так просто, как кажется. Если слишком высоко, кислорода может не хватить. Многие не выдерживают. Вы меня понимаете?

– Конечно, Вадя, понимаем, – Надя выстрелила в трубу и прислушалась к звуку. – Поэтому мы и здесь. Поехали с нами в общагу? Мы на физру.

– Не, – ответил Вадим и растерянно улыбнулся.

– Ясно, – догадалась Марина. – У него свидание. Ну пойдем, не будем мешать.

Общежитие находилось на улице Добролюбова в семиэтажном здании из светлого кирпича. Обычно до него добирались на троллейбусе от метро «Дмитровская», но если погода был хорошей или хотелось прогуляться, шли пешком. Надя иногда приходила сюда в гости к заочникам, когда курс Ветрова приезжал на сессию. Они пили, собираясь в одной комнате, пекли блины на общей кухне с несколькими плитами. Паша однажды рассказал ей, что в каждой комнате общежития живет тень самоубийцы. Или они собирались у Вадима, поднимаясь по лестничным пролетам с пыльными железными сетками. Ильин, напившись, каждый раз призывал выйти на улицу и влезть в окно по пожарной лестнице: «Просто так, чтобы почувствовать себя чьим-то возлюбленным…» Наде нравились длинные темные коридоры, запахи еды из кухни, голоса, доносящиеся фразы литературных споров, невзрачные комнаты с одноместными кроватями. Однажды, еще на первом курсе, Надя с Вадимом оказались в одной из них – нет-нет, Надя просто обняла его и уснула, а перед этим Ильин долго говорил ей, что жизнь бессмысленна и он не знает, для чего просыпается каждый день. Так они и заснули, словно дети во время тихого часа в детском саду. Утром он попросил ее никому не рассказывать о том, что между ними ничего не было, и Надя не сказала никому, даже Марине.

Сейчас же они с подругой прошли в зал, где стояли теннисные столы, и так как Кручинина на месте не оказалось, поиграли совсем немного, чтобы даже не успокоить, а предупредить легкие уколы юной совести.

По дороге к метро Надя вдруг почувствовала, что все это – друзья, солнце, небо, комнаты в общежитии, разговоры «у Сартра», лекции и семинары – все это навсегда. И лучше ничего и никогда не случится. Это было похоже на острый приступ счастья. Надя засмеялась и обняла Марину.

– Ты чего? – повернулась к ней подруга.

– Ничего. Просто мне очень хорошо.

– А! Ну тогда давай споем.

– Ты же знаешь, я не пою.

– Ну тогда я тебе почитаю стихи. Георгия Иванова. Да, его, послушай:

После общежития Надя снова вернулась в институт – нужно было зайти в библиотеку, и еще она надеялась встретить каких-нибудь знакомых – ужасно не хотелось ехать домой. С тех пор как она начала учиться в Литинституте, в квартире родителей Надя ощущала себя как в гостинице, куда приходила переночевать, отрываясь от счастливого карнавала новой жизни. И отец, и мать были против Надиного поступления, они хотели, чтобы дочь получила «нормальное образование», которое могло бы ее обеспечить. Но она сама ни разу не пожалела о своем выборе. Профессии родителей Наде казались скучными, отец после перестройки успешно трудился риелтором, а мама работала поваром в столовой медицинского института. И все семейные разговоры о работе или коллегах казались ей однообразными и унылыми. Так что в своем пути Надя не сомневалась. Да и тратить время на нелюбимой работе – хуже только жить с человеком, которого не хочешь видеть.

Каждый день, проведенный в Литературном институте, был для нее счастливым. Миновав вертушку на проходной, она огляделась. Возле крыльца стояли студенты, которых она не знала. В небольшом скверике рядом с памятником Герцену нежились под мягкими лучами, читая или беседуя, также малознакомые люди. Она подошла к особняку совсем близко и дотронулась до нагретой солнцем желтой стены.

«А ведь это счастье, – подумала Надя, – о времени, проведенном в Лите, я буду вспоминать как о лучшем времени в моей жизни. Да, это счастье. Настоящее, живое, с его головокружительным упоением и мягким теплом. То закрутит, то полетит, то унесет с собой. Что со мной сделал этот дворик! Я бы навсегда хотела остаться здесь…» Она улыбнулась и посмотрела в небо, тихое и безмятежное, особенное небо Литинститута. Надя опустила руку в карман зеленого пальто, пальцы привычно нащупали прямоугольник студенческого билета. Она вспомнила, как на первом курсе, спускаясь по Большой Бронной от Тверской, она улыбалась и гладила свой студенческий, опустив руку в карман. Ей хотелось подбежать то к одному, то к другому прохожему, схватить человека за руку и закричать: «Я студентка Литературного института!» Никогда раньше Надя не чувствовала себя столь счастливой, это был абсолют, настой истинного счастья, прибывающий в сердце, словно весенняя вода…