Я не могу забыть усмешки Бориса, она неотступно передо мной. Знаю ли я его? Закрывая глаза, могу ясно представить себе его улыбку, лицо, походку. Все, до мельчайших подробностей. Мы почти ровесники. Я старше его на полтора года. Мы вместе росли дома, вместе сидели в тюрьме. Он бежал с поселения и приехал ко мне. В Париже мы неразлучны. Мы едем вместе. Связь в прошлом, великая в будущем – связь смерти.

Вот он тут за стеной. Он близко-родной и любимый. Но знаю ли я его? О чем твердит его усмешка? Недавно, когда был разговор о Бергмане, он сказал мне: «надо скорее уехать», и в его словах слышался испуг. Испуг перед чем? И если даже спросить, ответит ли он? Знаю ли я его? Его думы, его тревоги?

Постучать к нему, позвать его? Не надо спрашивать, не надо. Придет час, и в нем растает все смутное, все неясное.

Светает… На небе радостный изгиб зари. Да, все растает, как тает иней при солнце. Так будет!

Вчера я писал Бергману, хотел ответить ему, а сейчас утро, я рву написанное и знаю: с ним ночь, со мной день зарождающийся. У него упали руки. Бессильный, он забыл о любви; надломленный, он не увидел ее, а в ней крепость руки. Тогда и в дуле револьвера правда остается правдой.

Клочки разорванного письма кружатся за окном. Словно хрупкие бабочки падают на землю.

Федор Сергеевич встретил меня в библиотеке и на обратном пути долго и нудно объяснял мне, что Борис не понял его.

– Обвинять меня в антисемитизме… Меня… Вы только подумайте!

Он переходил мне дорогу, размахивая шляпой; на узенькой улице постоянно наталкивался на людей, на колеса, и мне приходилось отводить его в сторону.

– Меня! Без всякой причины. Я не предполагал, что Борис страдает болезнью многих евреев – заподозревать всех в нелюбви. Кого-кого, но меня!

Без всякого умысла, ни о чем не думая, я спросил:

– Значит, есть кого?

Он вспыхнул и, не прощаясь, ушел.

Рассказываю об этом курьезе Борису и снова вижу, с каким волнением он принимает все эти разговоры об евреях.

– Что ты, говорю я ему, ведь глупо же считаться с этим серьезно.

– Ты ничего не видишь, – твердил он. Опять то же самое – не видишь.

– Что я должен видеть? – нетерпеливо спрашиваю я. – Ответь хоть раз.

– Жизнь ответит.

– Нет, ты отвечай.

– Тому, что я скажу, ты не поверишь, а жизни поверишь. Придется поверить. Вот… я скажу тебе, что Федор Сергеевич, десятки, сотни Федоров Сергеевичей не любят нас. Нас, евреев… Наши же товарищи. Поверишь?

– Нет.

– Зачем же мне тогда говорить тебе. Бывают слепые. Вот и ты слепой. Как он тебе сказал: «Кого-кого, но меня?» Его нельзя, «кого-кого» можно?

Смеется… А потом уже много часов спустя, поздно вечером, перед тем как уйти к себе, вдруг обращается ко мне:

– Не «кого-кого», а многих, очень многих. Хочешь, начну называть по именам?

Я сперва не понимаю, – мы говорили днем, а сейчас уже ночь, – но потом соображаю и невольно спрашиваю:

– Неужели ты все время об этом думал?

Мне немного смешно: он качает головой, словно умудренный, оставивший позади себя тяжелую, долгую жизнь, старик.

– Я не забываю ни на одну минуту, – отвечает он мне.

От Эстер телеграмма: «Все удачно, ждите меня». Я показываю ее Борису, и он соглашается со мной, что пора прощаться с Парижем.

Мне хочется выйти из дому в тихое раннее утро и неторопливо пройтись по всем любимым улицам, заглянуть во всё любимые места. В последний раз. И унести с собой память о нем, навек запечатленную навек незабываемую. Об этом желании я говорю Борису. Он напоминает:

– А с людьми?

Я забыл о них.

Радость меркнет. Вновь приходят глухие мысли о тех, кого родина выбросила за борт, и снова в душе тоскливые, безрадостные слова: бескрылые, бескрылые…

Надо забыть о них иди быть с ними. Я не хочу ни того, ни другого.

– Саша, настанет ли день для них всех? – как-то по-детски спрашивает Борис, и тихое ощущение светлой веры мягко подкрадывается ко мне. Себе и Борису и отвечаю:

– Настанет!

Гудит Париж. Зарево его перед нами; раскинулось широко, отрезало часть неба и горит.

Днем пришел Кон и попросил меня быть вечером дома: ему необходимо поговорить со мной.

– А сейчас? Я свободен.

Он что-то смущенно пробормотал и ушел. Почему он смутился?

День прошел быстро. Подходит вечер, Кон стучит в дверь. Я открываю, и мы остаемся вдвоем. Он делает несколько шагов по комнате, но вдруг нагибается и тушит лампу. У меня невольно вырывается восклицание:

– Что вы делаете?

Как будто откуда-то издалека он заглушенно говорит мне:

– Не зажигайте. Пусть будет темно.

В его руках дрожит зажженная папироска. Когда он расхаживает, светлая точка то появляется, то пропадает, словно болотный огонек. Темно, и только по огоньку я догадываюсь, где находится Кон.

– В чем дело, Кон?

Я жду с любопытством. К чему эта таинственность?

Огонек приближается ко мне. Вот он совсем, совсем близко. Голова Кона почти прикасается к моей. Он волнуется, и его волнение передается мне.

– В чем же дело?

Я начинаю сердиться, но, как только он произносит первое слово, я успокаиваюсь.

– Александр… Я знаю, вы едете в Россию. Ошибаюсь?

Трогает меня рукой.

– Только не спрашивайте, как я узнал, только не удивляйтесь. Положим, догадался. Ну, припишите это моему нюху, нюху особого рода ищейки, которая чувствует, где что лежит. Александр, вы можете говорить со мной открыто? Без конспирации? Александр, понимаете, бывают такие минуты, когда конспирация излишня, когда ей грош цена, когда она только… Ну, отталкивает?

– Понимаю.

– Если не можете, я сейчас уйду. Если да, то выслушайте меня и только не удивляйтесь. Да, еще одно, Александр, я не навеселе. Верите?

– Верю.

– Ну… уйти мне или говорить? Снова в его руках дрожит папироса. Потухнет, он закурит другую. Скажу ему: не надо. – И он съежится весь, медленно сойдет с лестницы. На улице будет та же дрожь в руках, а улицы безлюдны, ночь близка, а он один.

– Говорите.

Он двигает стулом, задевает меня, извиняется и спрашивает:

– Все?

– Как хотите.

– Хорошо. А вы… вы мне ответите на мои вопросы?

– Вам это нужно. Спрашивайте.

– Алескандр, вы едете скоро?

– Скоро.

– Сами, вне партии?

– Да.

Золотой огонек дрогнул и сузился под пеплом.

– Вы едете…

Он обрывает, и я за него доканчиваю.

– Кто нас слышит? Ночь. Пусть слышит. Пусть Кон все знает.

– Вы хотели это знать? Да, одни. И сделаем. Меня перебивает надорванный шепот:

– Не только знать. Возьмите с собой… меня.

– Вас?

Я отбрасываю стул, он мне мешает. Я должен взглянуть на Кона. Он тоже встает. Я быстро зажигаю спичку. Он отшатывается, и при свете вспыхнувшей спички я вижу, как он, неловко улыбаясь, глядит на меня, мигая. Все. Спичка гаснет. Снова темно.

– Кон, – говорю я тоскливо, – милый Кон!

Он дышит мне в лицо – тяжело, напряженно:

– Почему «милый Кон»? Кон пьяница, Кон вечный эмигрант, Кон бездарный писака. И руки прочь? Мертвым был, мертвым и оставайся? Да? Не шевелись, мол, торчи здесь, пиши никому ненужные брошюрки, вяло тяни: революция, конституция, провокация, дорогая братия. Да?

Что ответить ему? Я не могу позвать его с собой. Я молчу. Он встает, задевает меня худыми, острыми коленями. Скрипит пол, и золотистый кружок пропадает за дверью. Тихо. Снизу доносится голос Кона:

– Cordon, s'il vous plait![2]

Раз, другой и все громче и визгливее.

Борису нездоровится. Я один еду встречать Эстер. Поезд опоздал. Медленно ползут стрелки часов. Беспрерывно приходят и уходят другие поезда. Я рад, когда наконец после долгих ожиданий в окне вагона мелькает лицо Эстер, и мне не стыдно и легко признаться ей, что этот час ожидания я волновался, словно нетерпеливый любовник.