Вечером, после отъезда губернатора, Борис попросил меня остаться с ним. Мы ушли, оставили Акима и Эстер в фотографии. По дороге Борис спросил:
– Ты меня винишь? – Волнуясь говорил: – Я не мог иначе. Знаю, что такая неудача сбрасывает нас сверху вниз, крылья обрывает, но я не мог. Вот Аким говорит: не все позволено. Не в этом дело. Господи, позволено, если нужно для дела, но не мне, не мне – еврею. Рабочие русские, а я…
Я перебиваю его:
– Опять это слово.
Он смолк, не докончив. Я вернулся в фотографию. Эстер и Аким о чем-то говорили, а когда я вошел, Эстер на полуслове оборвала разговор. Я ушел в другую комнату, я догадался, что Эстер не хочет говорить при мне. Потом ночью, провожая меня, Аким, не то раздумывая, не то недоумевая, сказал мне в сенях:
– Что-то странное творится с Эстер..
Я подумал: и он это видит. Не расспрашивая, я попрощался с Акимом.
И все жду, и все же надеюсь. Не сегодня завтра губернатор вернется.
Все эти дни мы – простые обыватели. Аким ходит к полковнику: все сведения он берет оттуда. В летнем саду опереточная труппа заканчивает свои спектакли. Смотрю, как толстый тенор старается быть изящным и стройным. Белокурая девушка поднимает юбку выше колен, и тогда офицеры в переднем ряду наводят бинокли, а у девушки грустные глаза. Хриплый голос выводит: «Когда я был аркадским принцем». Кто-то пьяный из публики кричит: «Все мы бывшие» и плачет.
Ухожу из зала. «Бывшие». И мы – бывшие? Просыпаясь ночью, снова вспоминаю слова пьяного. Утром вижу Бориса на работе. Уже издали узнаю его, хотя он одет, как все остальные рабочие. Уже не пахнет свежевырытой землей: осень идешь. Борис украдкой кивает мне головой. Как хочется заменить его, дать ему отдохнуть, увести его от лопат и тачек!
Иду дальше медленно и тихо. Так же медленно ползет насупившийся осенний день, шуршит по дороге опавшими листьями; то уныло собираешь их в кучу, то хмурясь и подергиваясь, разбрасываешь их по канавам, по тротуарам.
Вечером Эстер спрашивает меня:
– А ты бы бросил, не отбежав?
Я отвечаю:
– Бросил.
Она обращается к Борису:
– Видишь, два еврея – и два различных мнения об одном и том же, а возьми сто русских, и все скажут одно, потому что это одно близко и дорого.
Нервно перебрасывает косу за плечо. Значит, и с нею Борис говорил о том, что хотел сказать мне в лесу, но докончил, договорил, и она с ним согласна. Оба поняли друг друга, оба куда-то уходят.
И все же жду, и все же надеюсь.
XXI
– Приехал.
Не раздеваясь, весь мокрый, Аким бегает по комнате.
– Когда?
– Вчера, в час ночи.
Грохочет последний летний гром, уныло, словно насильно. За окном висишь серая пелена, и под нею, как озябшие собаки, вздрагивают водосточные трубы, дребезжат и хрипло выбрасывают мутную воду.
—
Опять горит свеча, опять закрыты ставни. На столе валяется скомканная газета. В ней черным по белому сказано, что губернатор переводится в К., что 5‑го обед в Благородном собрании, 6‑го прощание с местными чинами, а 7‑го, в 3 часа, отбытие его превосходительства к месту нового служения.
Снова хочу взять газету, Эстер усмехается:
– Не верится?
Через стол перегибается ко мне:
– Переводится туда, где ты родился. Ты на это не обратил внимания.
Обращается к Акиму:
– Знаете, Александр ведь родился в К.
Не сводит с него глаз:
– Правда, странное совпадение?
Аким удивленно отвечает:
– Так что же?
Он на миг задумывается и торопливо спрашивает меня:
– Тебя там знают?
Я говорю равнодушно:
– Ребенком знали. Меня увезли оттуда четырнадцати лет.
– Ну, тогда нечего беспокоиться.
Эстер перебивает:
– А разве надо беспокоиться?
Аким, недоумевая, поднимает брови:
– Конечно. Ведь важно, знают там Сашу или нет. Если мы тут не успеем, придется махнуть туда.
– Поехать в К.?
Эстер оглядывается по всем сторонам, беспомощно, жалобно переспрашивает еще раз и вдруг закрывает лицо руками.
Борис бежит к ней. Аким растерянно топчется на одном мест. Я его тяну за рукав:
– Идем.
В соседней комнате я ему говорю:
– Я все понял. Сжимаю его руку.
– Слышишь, Аким, все понял. Вот сейчас, сию минуту. Слышишь, Аким, надо тут кончить, на все пойти, но кончить, иначе они уйдут от нас.
– Кто?
– Эстер, Борис.
– Ты с ума сошел.
Он вырывает руку, а когда потом вновь оборачивается ко мне, я уже спокойно встречаю его взволнованный взгляд.
В коридоре сталкиваюсь с Борисом: он вышел из комнаты Эстер.
Он дико взглянул на меня:
– Саша!
– Что?
– Если не здесь… если здесь неудача… мы поедем в К.?
– Конечно.
– Бесповоротно:
– А разве ты не того же мнения?
Я спрашиваю сухо, деловито, но те несколько мгновений, пока он отвечает, мне кажутся вечностью.
Он говорит:
– Да.
Гляжу ему вслед: он идет впереди меня, согнувшись. Я все понял, но не согнусь.
XXII
Я все понял, я знаю, почему плакала Эстер, почему Борис не хочет бросать снаряд возле рабочих. Слезы Эстер и отказ Бориса – это продолжение всех намеков о еврействе, о евреях; это отзвуки письма Бергмана, разговора в Лондоне о еврейских деньгах. Но я не знаю, чем все это кончится, и не хочу знать: если не здесь, то в К. мы доведем начатое до конца. Сюда приехали не евреи Эстер, Борис, Александр, и не решать, что следует еврею и чего не следует, а люди единого дела, единой веры.
Бергман говорил: «Пыль летающая». Я говорю: «Или бескрылые, или на крыльях». Мы ехали сюда, и каждый чувствовал на себе эти крылья. Разве они сломаны, разве они были сделаны из воска и растаяли? Кто прав: Бергман или я? Тревожно спрашиваю себя и в дождливую, угрюмую ночь я боюсь потерять уверенность и трепетно и напряженно жду утра. Оно приходит – серое, блеклое. Я снова прежний, только где-то в душе бродят, как по морю белые гребни после бури, усталое опасение.
XXIII
Из окна своей угловой комнаты я вижу, как сворачивает карета на третью улицу, минуя Бориса. Невольно вскакиваю и крепко держусь за косяк окна. Жду, улавливаю каждый шорох, каждый звук: на третьей улице Аким с аппаратом. Мне кажется, что я слышу, как шевелится воздух, как в соседнем доме скребется мышь, и внезапно, в один миг, я безотчетно, но ясно, словно кто-то очевидец пришел и рассказал мне, сознаю, что ждать нечего, что губернатор проехал беспрепятственно, и иду вниз. Через несколько минуть я там, где должен был стоять Аким. Он за углом, вокруг него человек десять. Слышу, как один из них спрашивает:
– А что, господин, успел припечатать?
– В точку, – отвечает Аким.
В руках у него неуклюже торчат концы стального треножника, на плече болтается кусочек черной материи. Я уступаю Акиму дорогу. Он торопливо отводит глаза, и лицо его передергивается. Возле городского сада я опять догоняю его.
– Оттерли, – шевелит он губами и забирает голову в плечи. – Из-за бабы.
Я перегоняю его и слышу позади себя:
– Баба под колеса попала… Меня за угол… околоточный освирепел… Из-за бабы.
Ухожу от него, до сумерек сижу в саду. Скамья мокрая, на грязной, размытой дорожке прыгают смешные, мокрые воробьи, капает с почерневших полуголых веток, но нет сил подняться, встать, хочется забрать голову в плечи, как это сделал Аким.
В дверях фотографии меня встречает Борис. Он бледен, а когда я подаю ему руку и говорю: «Здравствуй», он порывисто обнимает меня:
– Саша, все кончено.
– Еще не все.
Вхожу в столовую.
– Значит, мы едем.
Обращаюсь ко всем, но незаметно для других слежу за Эстер. Вот на миг сплела руки и опустила.
– Куда?
Я оборачиваюсь к ней:
– Разве непонятно? Туда, куда он уехал.
– В К.?
– Да.
Я говорю остальным:
– Надо решить, кто из нас раньше всех поедет. По-моему…