– Долго рассказывать, – ответил Иван Павлович, – одно скажу, не терплю воришек и всех, кто чужим добром поживиться хочет. У меня когда-то отца обокрали, несмотря на его священнический сан. Воришка приезжим оказался, каялся потом, будто бы не знал, в чей дом залез. Вот тогда я, еще будучи человеком молодым и неопытным, в скором времени нашел воришку и сдал его в участок. А уж потом ко мне односельчане обращаться начали то с одним делом, то с другим. Вот и весь мой навык…

– Понятно, – кивнул головой Гаревский, – жизнь, она всему научит. А меня бог вот как-то миловал. С кражами или там разбоем пока что сталкиваться не приходилось. Потому и интересно, как этот самый розыск ведется…

– Вы же сами сказали: жизнь, она всему научит, главное, спешить не стоит, оно все само придет, – с улыбкой ответил ему Менделеев.

– Вы, как погляжу, еще и философ, – усмехнулся Гаревский, и они отправились на прием к директору гимназии.

Должность эту замещал прибалтийский барон Август Христианович Эйбен, о котором еще в Петербурге они слышали самые разные отзывы и сейчас шли, абсолютно не зная, как он их примет. На улице ощущался изрядный морозец. Снег громко поскрипывал под их сапогами, а звуки разносились далеко по округе, создавая в их воображении какой-то нереальный и сказочный образ города, в котором они очутились.

Барон Эйбен принял их в своем кабинете, сидя в кресле, обтянутом красным бархатом с кистями явно китайской выделки по краям. Он, откинувшись на спинку кресла, долго рассматривая молодых учителей через старомодный лорнет, а потом, отложив свой зрительный прибор, с расстановкой и заметным немецким выговором произнес:

– Весьма рад, господа, вашему прибытию. У нас как раз мало образованных учителей, но спешу предупредить, что старшие классы еще не открыты…

– Это что же получается, у вас тут не гимназия, а непонятно что? – разочарованно спросил разведя руки Гаревский.

– Не надо спешить, господа, не надо… Работы хватит всем, но в младших классах.

– Я согласен, ежели жалованье достойное, – тут же согласился Менделеев.

– Хорошо, очень хорошо, – благосклонно кивнул в его сторону барон.

– А я нет, – резко ответил Гаревский, – не для того я пять лет штаны протирал, чтоб подготовишек уму-разуму учить. Мне обещаны были уроки философии, логики и юриспруденции. А тут что оказалось? Нет, или я обратно вернусь, после того как прогонные получу, или дождусь, когда старшие классы откроют. До весны всего ничего осталось…

– Ваше право, ваше право, – сухо ответил ему директор, – а прогонные деньги вам ждать долго придется. Сейчас у меня в кассе пусто. К тому же вам должны были их в нашем министерстве выдать. Разве нет?

– Так оно и есть, – пожал плечами Гаревский, – только нам обещан был двойной расчет, как положено для всех, кого в Сибирь командируют. А выдали только половину, сказали, будто остальное здесь получим.

– Э-э-э, нет, – замотал головой директор, – так быть не должно. Пишите в свое министерство, пусть думают…

Во время их краткого знакомства Иван Павлович успел заметить, что руки барона слегка подрагивают, слова он произносил невнятно, что, впрочем, можно было списать на его немецкое происхождение, но дряблая кожа с красными прожилками на бугристом носу и под глазами выдавали в нем человека, пристрастного к горячительным напиткам. Именно такие слухи о нем ходили среди профессоров учительского института, которые попадали туда неизвестно каким путем и от кого именно. Но в данном случае, как ни крути, те слухи оказались вполне достоверными, в чем он лично мог убедиться.

Изрядно вспотевшие в жарко натопленном кабинете, они вышли в коридор и ненадолго остановились, чтоб обменяться мнениями.

– И что скажете о нашем директоре? – поинтересовался, как наиболее нетерпеливый, Гаревский.

– Что тут можно сказать? – рассудительно отвечал Менделеев. – Всякая власть, как известно, от бога, а наше дело исполнять приказы лиц начальствующих.

– Завидую я вам, любезный Иван Павлович, я ожидал поддержки с вашей стороны, хотя бы слабого, но протеста. Тут сразу двойной обман: половину прогонных не выплатили. Это раз. И вместо гимназии мы очутились в обычном училище. Это два. Нет, обман, полнейший обман! Что молчите? Мы могли бы вдвоем написать жалобу самому министру…

– И что бы изменилось? Полгода, никак не меньше уйдет, пока рассмотрят нашу жалобу. И неизвестно, что и в чью пользу решат. Вы этого хотите? Нет, ситуацию надо принимать такой, какая она есть, а все ваши мечты и помыслы остались в Петербурге. Хотите обратно туда вернуться? Ваше право…

– Отец моей невесты вроде бы знаком со здешним губернатором, непременно отпишу ему, что здесь творится.

– Да будет вам известно, что наш директор никоим образом не подчиняется местному губернатору. Ведомства разные. Боюсь, как бы ваш будущий тесть не посмеялся над вами.

– Так что же делать? Неужели нет никакой управы на эту немецкую бестию? – чуть не в полный голос спросил Гаревский, чем тут же привлек внимание проходящих мимо воспитанников.

– Не спешите, голубчик, всему свое время. Дайте оглядеться, и, думается, мы найдем управу на господина директора, который, судя по всему, большой поклонник Бахуса.

– Вы тоже заметили? – схватил его за рукав Гаревский. – А я думал, что мне показалось, будто он слегка нетрезв.

– Все может быть. Половина России страдает этим пороком. Если всех начальников отправят в отставку, то кто останется?

– И что вы намерены делать? – не выпуская руку Менделеева из своей и заглядывая тому в глаза, настойчиво вопрошал Гаревский.

– Как что? Служить. Для чего мы сюда добирались столько верст? Иного выхода просто не вижу. А сейчас нам следует отправиться к инспектору и представиться ему по всей форме. И пожалуйста, отпустите рукав моего мундира, а то я плохо владею иголкой. Боюсь, как бы мне его зашивать не пришлось после вашей цепкой хватки.

Гаревский смутился, разжал пальцы, пролепетал что-то типа извинения, но Менделеев никак не ответил на это и твердым шагом направился по просторному коридору, а его коллега шел следом, не переставая удивляться природному оптимизму своего товарища.

Инспектором оказался сухонький, лет сорока мужчина в больших круглых очках, с поседевшими усиками под носом. Он внимательно выслушал их и обещал сообщить Менделееву о времени, когда тому следует приходить на занятия. А потом глянул на прислонившегося к стене Гаревского и спросил:

– Вы, как понимаю, будете летнего набора ждать? Тогда всего вам доброго, не смею задерживать…

Уже через несколько дней Иван Павлович Менделеев с головой ушел в свои занятия, которые начинались с раннего утра и продолжались допоздна с перерывом на обеденное время. При гимназии в отдельном здании находилась собственная кухня, где готовили для состоящих на службе учителей и находящихся на полном обеспечении гимназистов. Но Ивана Павловича казенная пища не всегда устраивала, и он находил время заглянуть на местный рынок, где покупал свежее молоко, вяленую речную рыбу и ароматные пшеничные караваи. Купленные продукты он нес в свою комнату и вечерами подкреплялся, утоляя голод. Хуже всего было с чаем, к которому он привык с юношеских лет. Вместо него в обед давали клюквенный или брусничный сок. А в купеческих лавках, куда Менделеев обычно заглядывал, прессованный чайный брикетик стоил в два раза дороже, чем в том же Петербурге. Потому он с нетерпением ждал выплаты своего первого жалованья, в уме уже прикидывая, на что и куда он его истратит.

В воскресный день он посетил храм, находящийся поблизости, и обратил там внимание, что большинство прихожан были люди солидные, в дорогих шубах и собольих шапках. И на поднос они бросали серебряные, а не медные монеты, что уже говорило само за себя. Там же он заметил и выделил из числа других молодую стройную девушку с черными как смоль глазами, стоявшую отдельно от всех против иконы Успения Богородицы. Он хотел было подойти к ней поближе, но не осмелился, не зная, как она расценит его поступок. Но про себя решил, что обязательно найдет повод быть ей представленным.