СОФИЯ

Я не знаю, сколько времени пройдет, прежде чем меня выпишут из больницы. Время перестает иметь какое-либо значение, это больше не день и не ночь, не часы в сутках, а промежутки между сознанием, между осознанностью и возвращением в целительный покой, в котором все так настаивают, что я нуждаюсь. Было бы спокойнее, если бы сон был без сновидений, но это не так.

Мой сон полон кошмаров: хитрое лицо Рикардо и ухмыляющееся Росси, руки там, где я не хочу их видеть, и нависающие надо мной мужчины, горящий огонь в моих венах. Хуже того, успокоительные, которые они мне дают, не позволяют мне легко проснуться, так что мне остается пробиваться сквозь дурные сны, вплоть до другой стороны этого.

Один раз я проснулась, как в тумане, и увидела Катерину у своей постели, но я недостаточно осознала это, чтобы по-настоящему узнать ее. Я бы хотела, чтобы это было так, потому что она единственная, кого я знаю наверняка, кто приходил повидаться со мной. Если Лука и делал это, то никогда не делал, пока я бодрствовала. И я бы не удивилась, если бы он этого не делал. Я говорю себе снова и снова, что мне все равно, ожесточая свое сердце против него с каждым проходящим днем, так что, когда я наконец вернусь в пентхаус, у меня будет броня, которой я могу защититься. Я говорю себе, что больше не буду играть в его игры, что я просто остыну. Я не совсем уверена, что верю в это. Но это помогает мне пережить моменты бодрствования до того дня, пока мне, наконец, не разрешают вернуться домой.

Лука приезжает за мной. Я слегка вздрагиваю, когда вижу его, воспоминание о том, как он укладывает меня на заднее сиденье машины, все еще слишком свежо. Это, в сочетании с осознанием того, как он, должно быть, зол на меня, заставляет меня больше, чем когда-либо, желать просто остаться в больнице.

— Пора возвращаться домой, — говорит Лука с тонкой улыбкой, подчеркивая мое беспокойство. — Ты готова, София?

Я готова настолько, насколько это вообще возможно. Кто-то оставил для меня одежду, он или Катерина, я понятия не имею, и я уже приняла душ и оделась, чувствуя себя человеком с тех пор, как меня вырубили в соборе.

Непроизвольно моя рука почти тянется к животу, прежде чем я успеваю это остановить, желая прикоснуться к тайне, которая у меня там есть, чтобы защитить ее. Но мне удается отдернуть ее как раз вовремя, и если Лука и замечает что-то в этом движении, он этого не говорит.

Мы молчим всю дорогу до обочины, где припаркована машина. Я не уверена, как Луке удалось уговорить их позволить мне выйти своим ходом, но я рада, что меня не выкатили на улицу. Я слишком долго чувствовала себя слабой, и мне приятно снова стоять на собственных ногах. Даже если я знаю, что надвигается еще один шторм.

Конечно же, в тот момент, когда мы оба оказываемся в машине с закрытыми дверями, поднимается перегородка, отделяющая нас от водителя, и мы вливаемся в поток машин, Лука поворачивается ко мне, выражение его лица такое холодное и суровое, какого я никогда у него не видела.

— О чем, — выдавливает он сквозь стиснутые зубы, — о чем, черт возьми, ты думала? Уходить вот так? Пойти в церковь Святого Патрика? Какого хрена ты делала, София?

Я могла бы сказать ему правду. Всего на мгновение мне пришло в голову, что я могла бы это сделать. Я могла бы довериться этому мужчине, который не раз спасал меня, который женился на мне, который, несмотря на свой непостоянный характер и склонность к грубому сексу, показал мне, что в нем есть сторона, которая действительно заботится обо мне или, по крайней мере, заботилась до того последнего эпизода в нашей… его спальне.

Именно это воспоминание, больше, чем что-либо другое, вытесняет любые другие. Это перечеркивает любое доверие, которое я, возможно, когда-либо испытывала к нему. Я видела, как быстро он может вернуться к своему прежнему "я", к тому "я", которое напугало меня, когда мы впервые встретились. И я не могу поверить, что он нарушит наш контракт, чтобы защитить нашего ребенка.

Я представляю, как он говорит водителю развернуть машину, чтобы отвезти меня обратно в больницу. Заставляя меня прервать беременность против моей воли. Я помню мягкие наручники на моих запястьях, удерживавшие меня для моего же блага, и я знаю, что их можно было использовать против меня так же легко, как и те, что были в конспиративной квартире.

Возможно, я буду в безопасности под его опекой. Но мой ребенок — нет.

Подняв подбородок, я смотрю ему прямо в глаза, не вздрагивая от холода его зеленого взгляда.

— Я ушла, потому что покончила со всем этим, — говорю я ему, мой голос резкий и режущий, как удар хлыста. Видишь, я тоже могу в это играть. — Я покончила с твоей ложью, Лука, покончила с тем, что ты нарушаешь свои обещания, покончила с этим гребаным фиктивным браком. С меня хватит того, что ты меня используешь. Так что да, я убежала. Я пошла узнать, не поможет ли мне отец Донахью сбежать от тебя. Потому что ты нарушил все обещания, которые давал мне. Я не в безопасности. То, что произошло, только доказало это.

— Тебя похитили, потому что ты сбежала, — огрызается Лука. — Если бы ты оставалась на месте, как тебе, черт возьми, сказали…

— Мне все равно. — Я стискиваю зубы, и я не совсем уверена, что все, что я говорю, на самом деле ложь. — Я подумала, что между нами может что-то быть, когда ты той ночью прилетел обратно из Доминиканской Республики. Я подумала, что у нас могло бы быть что-то настоящее. Свидания, то, как мы были вместе какое-то время… — Я делаю глубокий вдох, все еще глядя на него сверху вниз, хотя мое сердце, кажется, вот-вот выскочит из груди. — Но я поняла той ночью, когда ты пришел домой окровавленный и сделал то, что ты сделал, я увидела, что это было такой же фальшивкой, как и наш брак. У нас никогда не было шанса, Лука. И мне надоело притворяться.

— Что я сделал? — Лука холодно улыбается мне. — Я вернулся домой окровавленный, пытаясь выяснить, кто пытался тебя убить, черт возьми. А после этого?

— Ты напал на меня…

— Нет, черт возьми, я этого не делал. Обвиняй меня во всем, в чем тебе заблагорассудится, но никогда, черт возьми, не обвиняй меня в этом. Ты сама этого хотела. Ты была чертовски мокрой, когда я вошел в тебя своим членом. Точно так же, как, держу пари, ты сейчас. — Он насмехается надо мной, его глаза сверкают опасным гневом. — Держу пари, если бы я провел рукой по твоему бедру, с тебя бы капало. Ты получаешь удовольствие от этого, от борьбы, от ее опасности. От того, чтобы вывести меня из себя и посмотреть, как далеко ты можешь меня завести. Однажды, София, ты зайдешь со мной слишком далеко, черт возьми.

— И что? — Я свирепо смотрю на него. — Ты свяжешь меня и будешь пытать, как это делал Росси?

— Не смей, черт возьми, так говорить! — Его рука тянется вперед, хватая меня за подбородок. — Водитель может тебя услышать.

— Ну и что? Разве не все знают?

— Нет, — выдавливает Лука сквозь стиснутые зубы. — Потому что мне пришлось, блядь, солгать, чтобы скрыть тот факт, что я убил его, чтобы вытащить тебя оттуда. Ты знаешь, что может случиться со мной, и с тобой тоже, если остальные заместители босса и капо узнают, что я сделал?

— Но… — я вырываюсь из его хватки. — Он мучил меня. Он собирался позволить Рикардо изнасиловать меня. Он собирался убить меня…

— Конечно. И если бы я мог это доказать, то Росси был бы казнен после суда перед советом. Но я вошел туда с оружием наперевес, в стиле мстителя. Я убил их всех, чтобы вытащить тебя оттуда, потому что к тому времени, когда мне удалось бы взять его и остальных под стражу, если бы я и мои люди пережили это, ты была бы уже мертва. И поступая так, я рисковал всем, София! Ты, блядь, это понимаешь? В очередной раз, я поставил на карту все ради тебя, а ты, ты…

Он замолкает, буквально трясясь от ярости.

— Ты моя жена, — рычит он. — Называй это фиктивным браком, если хочешь, называй все это фальшивкой, ложью и нарушенными обещаниями, но в глазах человека и Бога и, самое главное, гребаных боссов всех семей, ты моя законная жена. И точно так же, как ты поклялась перед этим священником-предателем, клянусь Богом, София, ты, черт возьми, будешь повиноваться мне, даже если это будет последнее, что ты сделаешь.