Чудно́, буду сидеть дома у приемника и слушать свой же голос. Диктор так и объявит: «У нашего микрофона»… — Олег вдруг остановился, тыльной стороной ладони провел по глазам, словно снимая с них то радостное опьянение, с которым вышел из цехкома: — Размечтался, дуралей, но ведь Москву слушает не только Урал… После передачи диктор еще раз повторит твое имя: «У нашего микрофона выступал…» На весь мир! Рыбаки теперь тоже радио слушают, значит и она…»

По ступенькам на третий этаж, в душевую, шел уже медленно, ноги казались тяжелыми и непослушными.

3

После жаркого душа оделся, стал завязывать галстук. Руки мелко дрожали и узел не получался. «Фу, чертовка… — мысленно начал ворчать он на свою жену. — Лезет всегда со своей культурой, путайся тут…» Подошел к зеркалу, а оно мутное, по нему слезки текут… Отвернулся, со злостью сдернул с шеи галстук, будто петлю.

Долго причесывался. Волосы у него густые, упругие.

Доменщики его смены давно уже разошлись. В душевой тихо. Только и слышно, что позади, за дверью, сипит плохо закрученный кем-то кран, и струйка воды из душа падает на мокрый пол, то мягко шлепая, то похрустывая, как первый осенний ледок.

А Олег, словно в забытьи, все так же неторопливо чешет свои волосы, глядя в глубокую выбоину на гладком цементном полу. «Вот, в бетоне и то щербинки могут быть, а человеческая душа… — Но тут же возразил себе: — Хм, душа, оправдания ищешь… Думал, за Уралом свет замкнулся, просидишь, как под бочкой…» Что ж, буду платить. В ведомости против моей фамилии появится новая цифра — четверть… Ребята придут получать деньги, посмотрят в ведомость и хихикнут: «О, наш старшой — алиментики»… Четверть зарплаты… Этого уж от семьи не скроешь! И начнется тогда… Скажет, обманул меня, одурачил… А что если мне?..»

Догадка приободрила его. Он сунул расческу в карман и стал быстро одеваться. «Не пойду и все. Силой не заставят. Как я раньше об этом не подумал! Пусть записывают голос другого. Скажу — заболел! Плохо себя почувствовал и ушел. Бывает же такое. Вызовут другого. В цехе хороших людей немало. Тем все равно, а мне… Спрятавшись, не кашляй…»

4

Выйдя из душевой, он сразу поднялся на пешеходные мостки, которые высоко над землей тянутся от доменного цеха до самой проходной и сделаны из стальных балок, словно их поставили для переправы тяжелых танков. Поднявшись на этот «воздушный тротуар», Олег по привычке остановился, посмотрел на свою домну. Высокая, стройная, книзу корпус расклешен, по бокам — сверху к середине — две изогнутые трубы опускаются, словно руки, уткнутые в бока…

Круто повернулся и пошел к проходной. Радовался, что наконец-то принял решение. «Берегись бед, пока их нет, — размышлял он. — Так-то спокойнее… А ветерок усиливается, с чего это он? Может, снежку принесет. Пора бы уж. Из подвала санки достану и с ребятами в сквер. Теперь двоих усаживать. А мать в окно улыбаться будет. Счастье.

Великая вещь — человеческое счастье. Только вот та… Тогда будет тебе счастье… «Тесть все еще скрипит зубами…» Да нет, теперь уж ясно, что старшина не соврал. Он же моряк — не трепло. А по радио моего голоса не услышат. В своем городе пошумели — хватит. Скромность, скромность нужна… Да и что я, в конце концов, преступник, что ли? Мы не регистрировались, закон на моей стороне. Мало ли что в молодости бывает!

А если и разыщет, скажу, что… Что же я, собственно, скажу? Не регистрировались? Но ребенок… Ведь, кроме законов, есть совесть. Она — высший закон, она — наш судья и прокурор. И, положа руку на сердце, ты сам должен будешь сказать: да, в ее дом входил, как в свой; да, в любви клялся; да, ребенка ждали… А ее отец верил тебе всем сердцем, «сынком» звал. Он радовался, что в тихую рыбацкую семью «вошла еще одна моряцкая душа»…

Нет, это — подло! Не мальчик уж, и нечего прятаться. Пойду выступлю перед микрофоном. А если что, так и скажу: виноват, было в молодости… И скажу, что я не прятался…»

Сейчас он даже удивился своей прежней трусости и хотел тут же повернуть к конторе цеха, но опять остановился. Мысли двоились. Точнее говоря, они не двоились, а все время качались, как на весах: то одна перетянет, го другая… Решив пойти к корреспонденту, Олег на какое-то время даже успокоился, но тут же снова попытался представить себе: а что же может произойти в доме, когда его жена — мать двоих детей — узнает, что у него есть еще одна семья? Ведь эта огненная плясунья — не рыбачка!.. Упреки, косые взгляды, ругань, развод. А сыны, мальчишки?!

«Тогда уж и в цехе возмутятся. Вызовут на собрание и скажут: шкурник! Человек с заячьей душонкой. Обманывал две семьи и коллектив. А еще воспитываешь других, борешься за звание бригады коммунистического труда, заявление в партбюро подал, в партию запросился… С виду тигр, а в душе — мышонок… Так разделают, что и на работе и дома все пойдет вверх тормашками… К, чему такая жертвенность? Что было — прошло, того уж не воротишь. Вперед наука, а теперь — морские концы в воду… И точка».

Октябрь хмурился, тянул с северо-запада тяжелые черные тучи. Олег спрятал голову в воротник и зашагал к проходной.

Со стороны можно было подумать, что теперь он уже спокоен: окончательно решил. Все. И он хотел бы этого, но не получалось. От таких тяжелых мыслей не скоро отвяжешься. Только решил — перед микрофоном не выступать, как тут же, откуда ни возьмись, вопросик: значит, обмануть еще одного человека — председателя цехкома? Что я ему скажу? «Забыл» — не поверит. «Не подготовился», а тут доклада и не требовали. «Просто не пожелал» — об этом сразу надо было сказать. Ведь согласился. Москва прислала корреспондента, а я… И газовщик спросит, и горновые, и мастер — всем лгать. Как же смотреть им в глаза?

Что за дьявольщина, одна ложь тянет за собой другую, третью. Цепь!.. Неужели всю жизнь вот так выкручиваться, извиваться? С ума сойдешь…

Сердце до боли сдавило, дышать стало трудно. Остановился, оперся на массивные металлические перила. Металл приятно холодил руки. Снег под ладонями быстро растаял, чистая сталь от влаги поблескивала. Олег даже улыбнулся: «Добрая сталь, из нашего чугуна сварена. Эх, милый чугунок! Тебя делать не легко, а жизнь свою — еще труднее».

За спиной Олега топали люди. Отработавшись, они шли группами и в одиночку; шли бодро, торопливо, весело разговаривали, смеялись.

«Рады, домой спешат, к женам, детям. И у меня — дети, жена… И не жена, а жены!.. Да, а почему я думаю только об этой жене и о себе? Своя рубашка ближе к телу?.. А каково будет той?! Выступить по радио, значит — еще раз полоснуть ее по самому сердцу!..»

И Олег начал представлять, как первые месяцы, а, может, и годы, рыбачка молча переживала тяжелое горе, как она выходила на берег и смотрела в море, а по ночам лежала, не смыкая глаз, и прислушивалась к шорохам, ждала, не постучит ли он в раму…

Парень уже вырос, бегает. Сын — радость и счастье ее. Постепенно зажила рана, перестала кровоточить, а теперь снова…

И он понял, что если раньше прятаться было подло, то теперь подавать свой голос бесчеловечно. Понял и твердо решил: не выступать перед микрофоном. Решил и сразу выпрямился, поднял голову. «Нет, вы не услышите моего голоса!.. Что же, сбежать домой? Нет. Прийти и сказать: не достоин такой чести. Неужели не хватит смелости, моряк? Ты ходил на боевом корабле, тебе доверяли тайны государственной границы, океану не поддался, ты спас командира, ты покоряешь огненный чугун, руководишь людьми, учишь их, готовишь к вступлению в коммунизм, а тут… Нет, ты сможешь, ты должен, слышишь, должен!..»

Он отогнул меховой воротник куртки, вдохнул всей грудью холодного воздуха и решительно зашагал к конторе цеха.

Только пошел он не в красный уголок, а в партбюро…

ПОВЕРИЛИ!..