Газовщик не понял его, удивился:

— Тебя ругают, шибко ругают?

— Да нет, Исмагилыч, хорошее говорят.

— О, у нас, в Казахстане, человек хорошее слово любит, шибко любит. С ним в степь, в горы идет, зверя бьет.

— Да кто же доброе слово не любит? Слово брат — великая сила. Оно может и свалить человека и поднять его…

8

Две недели постепенно приучали домну к новому режиму работы. Теперь воздух подавался в печь раскаленным до 900 градусов и его давали больше. Мастера и газовщики с соседних печей зачастили на эту домну. Посматривали то в фурмы, то на приборы, размещенные в будке газовщика. Здесь, на высокой панели, стояло более полсотни замысловатых автоматов. Одни медленно поворачивали диск, показывая цифры, другие сигналили цветными лампочками, третьи на специальной диаграммной бумаге выводили синими чернилами причудливые зигзаги…

И эти умные приборы показывали, что газовый поток при повышенной температуре работает хорошо. Доля кокса в шихте уменьшается, а доля руды — растет. Печь стала давать чугуна больше, чем полагалось по плану. Даже Шерабурко убедился, что дела в коллективе пошли лучше, что его догадки об усилении дутья, подхваченные Степаном, правильны. Теперь начальство, пожалуй, не будет упрекать мастеров этой домны. Хватит уж…

Шерабурко немножко успокоился, думал — все, перемололось… И вдруг — новая встряска: в заводской многотиражке появилась передовая «На новые рубежи». В ней говорилось об инициативе мастера Задорова, о повышенных обязательствах доменщиков, о их борьбе за сверхплановый металл, а ниже всего этого: «Только один человек шагает не в ногу с коллективом — мастер Шерабурко… Не видит, не признает резервы… Так ли должен поступать командир производства?..»

Горновые прочитали свежую газету и передали газовщику, а тот — мастеру.

— Про доменщиков пишут.

Шерабурко неторопливо («подумаешь важность — заводская газетка!») достал из кармана очки, заворчал: левое стеклышко опять выпало. Своими толстыми, чуть вздрагивающими пальцами долго вставлял выпуклое стекло в оправу, потом осторожно, обеими руками, посадил очки на переносье и начал читать статью.

Газовщик вышел.

Перечитав еще раз этот абзац, Шерабурко положил газету на стол и придавил ее кулаками — большими, тяжелыми, пропитанными чугуном. «Это он устроил. Новатор!.. Решил выжить меня с печи. А я сам… Я не хочу с ним… Молод еще…»

Сунул газету в карман и зашагал к начальнику цеха, грузно покачиваясь из стороны в сторону.

И руки начальнику цеха не протянул.

— Заявление подавать или сами уж?..

— Ты о чем, Кирилл Афанасьевич?

— А вот, — сунул ему газету, — не читал, что ли? Всех назад тяну. Вредитель…

— Да ты не шуми. Слова-то какие говоришь! Посиди, дай ознакомиться.

Бугров еще утром прочитал статью, но сейчас делал вид, что ничего о ней не знает. Уткнулся в газету, а сам думал: «Черти, хотя бы выражения продумывали. Человек — не чушка чугунная… Верно, надо бы… но не так же его…»

Посмотрел в глаза Шерабурко, сказал:

— А тут ничего особенного. Так ведь дело-то было. А впрочем, ладно, позвоню, поговорю с редактором.

— Так мне что же?

— Иди и работай.

— И опять со Степаном? — тихо выдавил он.

— А как же?

— Нет, так дело не пойдет. Переводите на другую печь.

— Ну хорошо. Посоветуемся с цехкомом, потом сообщим.

Шерабурко шел на домну понуро, на душе было муторно: «И переведут. А куда, кем? Ведь не Задорова, а меня переведут… Это точно».

Ему страшно стало. Впервые в жизни показалось, что его с домной соединяет какая-то невидимая и необъяснимая нить. Он посмотрел на домну, остановился. «Вот отсюда мы начали котлован. Сюда на тачках вывозили грунт. В первый день на ладонях вздувались кровянистые волдыри, потом подсохли, кожа блестела, как на пятке. Монтировали кожух, укладывали до звона прокаленные кирпичи… Там был навес, из-под него таскал дрова в горн, чтобы растопить ее… Вся она моя — и вдруг…»

Нет, он этого не может сделать, он пойдет на нее и будет работать, работать. Шерабурко энергично, по-молодому, зашагал к домне. Поднялся до половины лесенки, ведущей на площадку кауперов, и опять остановился — ладонь нащупала, напомнила ему… Отнял руку, посмотрел: да это были те самые «Б.» и «К.» Это тоже тогда… Лестницу собирали, сваривали. Кирюшка держал стальной уголок, а Борька приваривал его. А когда перильце было готово, Борька сказал: «Давай на память…» И тут же электродом вывел две буквы — Б. и К.

Борьки — лихого верхолаза, балагура и весельчака — давно уже нет. Пошел в Уральский добровольческий корпус и не вернулся. В танке сгорел. Лежит где-то под Прагой.

«Вот теперь и я уйду. Останутся одни буквы…»

9

Когда Шерабурко скрылся за дверью, Бугров стукнул кулаком о стол и вслух проговорил:

— Вот борзописцы! Оплевали человека. Ни на стаж, ни на седину не посмотрели. А старик так переживает!.. Ах, как у нас еще бывает.

Поднял трубку и набрал номер телефона редактора многотиражки:

— Слушайте, дорогой, как это у вас получается? Приходит сотрудник на домну, ни с кем не говорит, не советуется, а потом бежит в редакцию и пишет в газету черт знает что… Да, да, о Шерабурко. Правильно, «Крокодил» висит и сейчас. Но, во-первых, это в своей бригаде, а вы — на весь комбинат его, а, во-вторых, в «Крокодиле» совсем не так написано, как в многотиражке. Не видели? У нас ребята нарисовали его портрет и подпись: «Шерабурко размышляет…» Вот и все. А у вас, смотрите! — склонился к газете, нашел нужные строчки, ткнул в них пальцем и снова кричать начал: — Смотрите: «Идет не в ногу с коллективом», «сдерживает прогрессивное движение». Это же, черт знает, что… «Не признает резервы…» Кстати сказать, последнее совсем неграмотно. Резервы надо выискивать, вскрывать, пускать в дело, а признания нужны лишь девушкам… Что, это у вас называется обобщением и заострением? А вы знаете, что… Нет, это вы бюрократы… А я и не буду с вами разговаривать. Идите вы к…

Стукнул трубкой, встал. Решил зайти в партком.

10

Шерабурко проработал вторую смену, третью… Молчат. Кончилась еще одна неделя. Молчат! Шерабурко и беспокоился и радовался. «Может обойдется. Бугров-то человек с понятием. А может и… Как Степан себя поведет, да и горновые…»

Он в эти дни не покрикивал на своих рабочих, как бывало раньше. Покладистее стал и с мастерами. Чаще выходил к печи, посматривал в нее. Нередко сам звонил диспетчеру, торопил его, требуя то ковшей, то глины. Все время держал связь с лабораторией, прося лаборанток, чтобы они — упаси боже! — не завышали серу в чугуне.

Он даже себе не признавался в том, что лучше стал работать, что старается…

Тем временем начальник цеха, Степан и другие мастера усиленно готовились к переводу домны на новый режим работы. Дорожили каждым днем.

11

Изменить систему завалки шихты решили в смене Задорова. Он же инициатор этого дела.

Пришли начальник цеха, инженеры-технологи. Склонились над столом, еще раз проверили расчеты, прикидывали. Лица у всех сосредоточены. Бугров больше молчит, слушает, поглаживая лысину. Степан отвечал на вопросы инженеров, старался быть спокойным, но это у него не очень-то получалось — нервничал. Щеки разгорелись, как после бани.

Шерабурко не пригласили: из ночной смены пусть идет спать. Он расписался в плавильном журнале и пошел в душевую. «Даже не остановили, не посоветовались — никудышный мастер!.. Ладно, поживем, увидим…»

В душевой его так разморило после бессонной ночи, что он, не задумываясь, направился домой.

Выйдя на улицу, Кирилл Афанасьевич посмотрел в сторону своей домны. «Пусть крутят. Нарушат технологию, тогда… Резервы, резервы!.. Тише едешь — дальше будет…»

Вон и проходная. Двери беспрерывно — хлоп, хлоп. Достал пропуск, раскрыл. С левой корочки смотрел молодой Шерабурко. Фотографировался, когда еще горновым был. Хорошо получился: взгляд гордый, кольца кудрей на лоб свисают. Теперь-то уж совсем не тот. Посмотрел на фото, вздохнул».