— Не знаю, как уж вы там про жизнь понимаете, сударыня, — заговорил он неожиданно тихим голосом, повернувшись к корчмарше, — что-то не возьму я в толк речей ваших. Знаю только одно: никогда еще люди меня не обманывали. Да неужто вы думаете, что найдется человек, который бы отобрал у меня Юли?

Корчмарша побагровела.

— Не поняла я, господин Ковач, как вы сказали?

— Тихо! — провозгласил исполин. — Я и еще сказать хочу. Вы поглядите на эту девушку, сударыня! Разве ж это такая девушка, которую можно купить, отобрать у меня?

Откуда-то из-за спин раздался негромкий и тут же подавленный смешок. Ковач недоуменно качнул головой.

— Кто это? — спросил он.

— Замолчи! — крикнула Юли, красная как рак. — Замолчи, или я уйду!

— А вы не смущайтесь, деточка! — насмешливо шепнула ей корчмарша. — Он ведь у вас по всем статьям молодец, только вот на голову малость ушибленный.

Ковач-младший повернулся к ней.

— Что вы там шепчете, тетушка Чич? Кому тут нельзя слов ваших слышать?

— А то я шептала, — закричала корчмарша (от замешательства ей кровь ударила в голову), — а то я шептала ей, что отбить можно каждую женщину, господин Ковач!

— Да неужто? И при демократии тоже? — прозвучал рядом с ней насмешливый голос.

— И Юли можно отбить, тетенька? — коварно спросил подросток в солдатских штанах. — Юлику господина Ковача тоже?

— Надобно только заплатить настоящую ее цену, господин Ковач, — продолжала корчмарша, все больше сатанея, — потому как цена есть у каждой, как бы она ни артачилась!

— И в пенгё^[14] платить можно?

— В долларах, душенька! — провизжали сзади. — Нынче ведь венгерская валюта — доллары!

— И чего вам надо от этого блажного истукана? — громко сказал кто-то.

Прочие гости, беседовавшие поодаль небольшими группами, почти все присоединились теперь к тем, кто спорил возле конторы; хмельные от мяса и вина, с тусклыми лицами и потными висками, они топтались на залитом лунным светом дворе, посыпанном свежими опилками. Лишь несколько человек продолжали веселиться на просторной площадке перед воротами: дядя Фечке, сразу же после ужина вынувший свою скрипку, подручный слесаря с невестой, вдова, инвалид-солдат, не выпускавший из рук большую, дочиста обглоданную кость, и сынишка корчмаря; последний, обхватив за талию курносую веснушчатую девчонку и хрипло дыша, с закрытыми глазами одурело кружился на одном месте, время от времени по-козлячьи бодаясь и вжимаясь головой в живот долговязой партнерши. Позади танцующих, привалясь спиной к груде досок, сидел на земле толстый безногий нищий в немецком кителе и, бешено отбивая ладонями такт, подстегивал танцоров.

— Расстегни кофточку, — шептал подручный пекаря невесте в самое ухо, — расстегни кофточку!

Девушка пьяно хохотала и отрицательно трясла головой.

— Вы мне не верите, господин Ковач, — хрипела корчмарша, — ну так когда-нибудь крепко поплатитесь. И где вы были во время войны, что таким невинным остались?

— Дома был, в Барче, — тихо ответил исполин. — На лесопилке работал. Мне ведь восемнадцать еще только нынешней осенью исполнится.

— Неужто!

— Та-акой старенький? — воскликнул подросток в солдатских штанах и сплюнул. — А я-то думал, вам не больше четырнадцати!

Рыжая женщина громко рассмеялась.

— Тогда понятно, что вы насчет женщин простачок еще, — сказала она. — Ну, не беда, здесь, в Пеште, живо выучитесь. А пока что присматривайте в оба за вашей Юликой, коли хотите при себе удержать ее на какое-то время.

— На какое же? — спросил кто-то.

— Ну, скажем, на месяц, на два.

— Так долго? — удивился другой голос. — Да ну, мы же не в деревне живем!

Скрипка у ворот вдруг смолкла, из группки танцующих послышался пьяный женский визг и следом за ним хриплая ругань.

— Что там происходит? — спросил седой беззубый столяр, испуганно обернувшись.

Корчмарша захохотала.

— Требуют, чтобы кто-то там расстегнул что-то. Очень, вишь, пуговка какая-то им мешает… Ну, похоже, справились, — добавила она сладострастно, когда опять запиликала скрипка, а грубые проклятия стихли. — Может, пойдем, поглядим, что там у них и как, а, господин Ковач?

Но исполин, казалось, вообще не заметил бурной короткой интермедии; погруженный в свои думы, свесив голову на грудь, он неподвижно смотрел прямо перед собой и, лишь услышав свое имя, вскинул голову.

— Što se ljutiš na mene? — спросил он тихо.

— Что вы сказали? — удивилась корчмарша.

— Бывало, в детстве я у матери моей так спрашивал… за что, мол, на меня сердишься? — ответил Ковач-младший задумчиво. — По-сербски это… А вы-то все за что на меня сердитесь?

В наступившей вдруг тишине люди переглядывались, какая-то женщина принужденно засмеялась. Юли, до сих пор молча стоявшая чуть-чуть в стороне с пылавшим от стыда лицом, шагнула к Ковачу-младшему и положила ладонь ему на руку.

— Замолчи, Дылдушка мой, не разговаривай с ними, — сказала она громко, чтобы услышали все, — они этого не заслуживают!

— Почему не заслуживают? — спросил исполин. — Я же знаю, они потому на меня сердятся, что я сильней их, да только я ведь в том неповинен…

Жара становилась все несносней, даже беззубый столяр стянул с себя рубаху.

— А этому-то, с гитлеровскими усиками, чего опять надо? — пробормотал он беспокойно, едва вынырнув из рубахи.

Все смотрели на Беллуша, который, сверкая всеми своими зубами, вдруг выступил вперед. Руки его были в карманах, полная луна ярко освещала его маслянисто-черные волосы, укладывала их игривыми волнами. Но исполин лишь мельком взглянул на него, с удовольствием зевнул во весь рот и, раскинув руки, блаженно потянулся.

— Хочу я вам что-то сказать, господин Ковач! — громко сказал Беллуш и резанул взглядом по Юли, которая, похолодев, широко открытыми глазами смотрела ему в лицо. Гости растревоженно зашевелились, седая с чистым лицом старушка схватила руку сына, опять вдруг начавшуюся трястись. — Хочу я вам кое-что сказать!

Исполин кивнул ему.

— Вы ведь уверены, что с барышней Юли у вас все ладно, правильно, господин Ковач?

Исполин кивнул еще раз.

— Ну, а коль скоро вы так уверены, — продолжал Беллуш, улыбаясь, однако голос его на какой-то тончайший оттенок зазвучал резче, — коль скоро вы так уверены, что барышню Юли с пути не собьешь, тогда отпустите ее ко мне нынче ночью.

Голос скрипки за спинами людей снова затих, только с улицы слышно было, как скулят, царапая планки забора, собаки. Замерший двор лесосклада полнился ароматами тушеного мяса и вина. Издалека донесся винтовочный выстрел и сразу же, точно отпрыски его, прозвучали второй и третий.

— Ну, господин Ковач — улыбаясь, спросил Беллуш.

Первой опомнилась корчмарша и громко захохотала, прохрипев низким своим голосом:

— А ведь он прав! Коли вы так уж уверены, господин Ковач, отпустите к нему девушку!

Рыжая бабенка, азартно прижав руки к животу, не своим голосом взвизгнула:

— Да-да, почему бы вам и не отпустить ее? Можете отпустить со спокойной душой!

— Отпустите ее, отпустите, — вопил и босоногий подросток в солдатских штанах, — а я провожу их да послежу, чтоб беды какой с ними не приключилось!

— Вопрос-то в том, где живет он.

— Ничего, хоть в Кишпеште^[15], я провожу!

— Да здесь он живет, по-по-поблизости, — заикаясь, проговорил кто-то.

— Тем паче отпустить можно!

— Ясное дело, — надрывался подросток, — и она не устанет, пока доберется до места, верней сумеет за себя постоять.

Пьяный смех корчмарши метался над громкими выкриками, словно толстый увесистый жезл.

— Он с мамашей своей живет, — перекрыла она все голоса, — так что можете не сомневаться.

— Да уж, чего там, — вопил подросток, — ежели он с мамашей живет, так мне и провожать их нечего.

— Вот теперь-то выяснится, господин Ковач, — крикнула рыжая, обеими руками повиснув на плече соседа, — верите ль вы ей!

— Верно, верно, — поддержали ее голоса, — теперь выяснится!..