На крыше свистел холодный, пронизывающий ветер.

— Рюкзак возьми! — крикнул Песталоцци, чья продолговатая, лошадиная голова появилась последней в темном проеме. Две-три секунды голова, словно мяч на воде, дергалась, наливаясь кровью, лоб наморщился от невидимого усилия, а затем Песталоцци вдруг сразу по пояс вынырнул из окна и, еще раз дрыгнув ногой, пыхтя, вывалился наружу.

— Снял-таки, башмак, сволочь! — заявил он.

Вокруг загремел дружный хохот.

— Кто?

— Да идиот этот, консьерж! — негодовал Песталоцци. — Ухватился двумя руками, лает — как есть пес! — и раз! — снял башмак.

— Ну а ты-то чего не лягнул его по физиономии?

Песталоцци угрюмо разглядывал свою ногу в шерстяном носке.

— Ну, как есть пес цепной! — повторял он сокрушенно. — Только что за пятку не укусил.

Из слухового окна доносились сердитые крики. Фернан киркой оторвал две гонтовые пластины и швырнул их в проем. Послышался изумленный вопль, затем все стихло.

— Теперь за дело! — сказал Фернан; широкое красное лицо его светилось решительностью, предвкушением работы и поднявшейся из неведомых сфер души сатанинской радостью разрушения. Он взмахнул киркой и хватил по гонту с такой силой, что вся крыша испуганно вздрогнула и над ней взлетело облако пыли и снега. Тут и там застучали кирки, отдаваясь в этажах грохотом. Нэгели метнул на трубу веревочную лестницу, четверо перелезли по ней на другую сторону крыши; еще одна группа с топориками и кирками перебралась по скату левее, за трубу; Рюттлингер забил досками чердачное окно; Мауэр с Песталоцци сорвали трубу водостока.

— Это, я понимаю, работа! — тихо сказал Фернан и, отерев пот с широкого красного лица, довольно огляделся вокруг.

Внизу, вокруг дома, улицы чернели уже кучками любопытных.

— Как ты думаешь, что они станут делать? — спросил Серафен, молодой рабочий с антрацитово-черными волосами и смуглым лицом, бархатистая кожа которого даже во время самой напряженной работы оставалась сухой и чистой, словно кожица абрикоса.

— А ничего! — ответил приземистый человечек, трудившийся рядом. — Ничего им с нами не сделать! — повторил он, весело ударяя киркой по разлетающемуся гонту. — Пускай-ка почешут затылки.

Длинный Песталоцци сидел верхом на коньке, отрывая пластины пожарным топориком.

— Хо-хо, а пожарников если выведут?

— Куда выведут?

— На соседние крыши.

— Чудак, — сказал коротышка, — поливать, что ли, они нас станут?

— А что?.. Втащат на крышу брандспойт, — мрачно продолжал Песталоцци, — и польют, как пить дать!

— Не обращай на него внимания, — заметил Рюттлингер. — У него настроение плохое: нога зябнет.

Солнце вдруг пробилось через толстый слой облаков, и сразу рассвет уступил место дню. Все сильнее ощущался свежий запах воды, напоминающий аромат подснежников. Фернан оперся на кирку.

— Я о пожарниках тоже думал, товарищи, — сказал он с улыбкой. — Но в любом случае сначала с нами будут переговоры вести. А я всеми способами постараюсь их затянуть, хотя бы до тех пор, пока крышу не разберем. Тогда никуда им не деться, придется освобождать пятый этаж, иначе на жильцов потечет при первом же снегопаде. Этого, думаю, и достаточно…

— Как бы не так! — воскликнул коротышка. — Я, например, не уйду отсюда, пока эта старая коробка не развалится ко всем чертям…

На другой стороне крыши послышалась песня: сильный тенор самозабвенно выводил мелодию.

— Эй, здесь вам не опера! — крикнул Рюттлингер.

— Тихо там, на той стороне!

— Кто там поет? Заткнись!

— Жильцов перебудишь, петух!

Все невольно расхохотались: уже целый час грохот на крыше стоял такой, что летучие мыши не выдержали и вылетели с чердака.

— Тихо!

— Поздно закукарекал: солнышко встало уже!

Но песня летела все свободней и выше, она, торжествуя, парила над городом. В соседних домах там и сям открывались окна, высовывались всклокоченные со сна люди в ночных рубашках, озирались, жмурясь, в холодном рассвете. Жильцы нижних этажей, откуда крыши не видно было, с просветленными лицами поднимали взгляд к небу, ожидая, что вот-вот станет слышен шелест ангельских крыльев.

— Эй, тихо там! — закричал Фернан. — Работать, товарищи, надо, а не песни распевать!

Стало тихо. А через четверть часа на площадь свернули два полицейских и неторопливым шагом направились к дому. С крыши к их ногам, как предупреждение, шлепнулось несколько гонтовых пластин, потом ухнул с грохотом кусок водосточной трубы. Полицейские удалились. Добрый час миновал, солнце уже прочно владело небом, и снег заблестел на улицах, когда перед домом на улице Серветт появился сам полицмейстер. Вскоре к шефу полиции подошли городской прокурор, мэтр Гранжан, и начальник пожарной дружины, муниципальный советник Франц Рютли; посовещавшись, они вошли в подъезд дома напротив. К этому времени площадь и улицы уже наполняла многосотенная толпа; люди то в дело закидывали головы и смотрели вверх, хотя зрелище, им открывавшееся, не содержало в себе ничего необычного: несколько рабочих ломали крышу старого дома.

Больше ста лет было этому дому, стоявшему в группе своих, столь же дряхлых собратьев, одной стороной на улицу Серветт, другой — на площадь Серф; в муниципальном совете давно уже принято было решение снести эти дома. Жили в них в основном бедняки, и о новых квартирах должен был позаботиться город — этим и объяснялась медлительность городских властей. И вот теперь в толпе на площади пробежал слух: строительным рабочим надоело выслушивать отговорки, и группа безработных взялась снести дом на свой страх и риск. Несколько сот людей, забыв все свои дела, теперь топтались на площади, с пугливо-восторженным или лукаво-заговорщическим видом глядя ввысь, где на фоне лазури и солнечного света двигались маленькие фигурки, взмахивая руками, словно студеный январский ветер играл ими в сияющем пространстве меж крышей и далеким небосводом. Солнце уже успело напрочь прогнать скопившиеся облака, и покрытые инеем улицы празднично засверкали; звонки бегущих мимо трамваев звучали торжественно-радостным аккомпанементом льющемуся с небес свету. Запруженную народом площадь машины были вынуждены объезжать по соседним улицам. Двое полицейских держались недалеко от дома, на другой стороне площади; как только они пробовали подобраться к улице Серветт, с крыши сыпался гонтовый дождь, а однажды даже слетел кирпич, пригвоздив к мостовой хвост неистово орущей, мечущейся кошки. В общем шуме звучали проклятья, крики одобрения, недовольный ропот, тихое «ура». Спокойная старая площадь Серф, где в другие дни далеко вокруг разносился хруст снега под ногами редких прохожих, наполнилась нервной, шумной, взбухающей черными пузырями жизнью.

— Глядите-ка! — крикнул вдруг Рюттлингер, показывая на соседнюю крышу, из слухового окна которой только что вылез на свет человек в мохнатой шапке.

— Пожарники!

— Ну что, говорил я вам? — мрачно торжествовал возле трубы Песталоцци.

За первым человеком появились второй и третий. Оглядевшись, они осторожными шагами двинулись к скату, глядевшему на улицу Серветт; крыши домов здесь разделяло всего метров восемь — десять, и, держась за громоотвод, с той стороны можно было спокойно разговаривать с рабочими.

— Господа, давайте спускайтесь оттуда, пока не простыли! — крикнул полицмейстер, первым добравшийся до громоотвода. Идущий за ним прокурор сел на гонт, упершись ногами в водосточную трубу: у него начинала кружиться голова, едва он бросал взгляд на улицу. За спиной у них молодцевато стоял начальник пожарной дружины.

Рабочие только смеялись в ответ.

— День добрый, господин капитан! — дружелюбно крикнули некоторые.

— Никакие это не пожарники! — сказал Рюттлингер мрачному Песталоцци.

Полицмейстер добродушно махал обеими руками.

— Я вижу, и вы здесь, Фернан! — крикнул он. — Что вы ищете там, на такой высоте, четыреста метров над уровнем моря?

— Чистого воздуха ищем! — ответил ему Рюттлингер.