Теокрит в задумчивости взирал на грязновато-седую косичку старой дамы, подпрыгивающую над ее шеей в такт словам, словно флажок. Потом молча приподнял шляпу и двинулся дальше меж кустов, под которыми всюду лежали и чесались люди.
Ветер усиливался, поднимая с земли и бросая в лицо Теокриту затхлый запах тряпья. Небо все еще было темным, но в отдалении светил фонарь, посылая достаточно света, чтобы поэт не наступил невзначай на лежащих людей. Наполняющий площадь жалобный ропот постепенно смолкал; лишь отдельные вздохи, словно клочья растрепанной ваты, проплывали над пыльной землей. Невдалеке, возле столба с разбитым фонарем, Теокрит заметил какого-то лысого человечка; тот сидел на земле и с рассерженным видом жевал что-то, громко чавкая.
— Выжили меня с моего места, — злобно пробурчал человечек и с таким отчаянием схватился за голову, будто муху собрался прихлопнуть на лысине. — Нищий сброд! Я три года уже здесь сплю, на правой крайней скамейке! Испоганили мое ложе… Куда мне перебираться теперь? Что вы на это скажете?
Теокрит чиркнул зажигалкой и, нагнувшись, посветил в лицо человечку. Потом, выпрямившись, медленно двинулся дальше.
На краю площади он остановился. Откуда-то долетали сигналы автомобильных рожков; он поднял взгляд к небу. Вдалеке, по нижнему слою туч, растекалось красноватое марево — наверное, отсвет реклам на Берлинской площади. Слышался неторопливый плеск: волны Дуная, набегая на берега, бормотали сонеты о милосердии. Теокрит вытащил из кармана серебряную дудочку и подул в нее. Чистый звук пронесся над площадью; клопы на телах четырех сотен стариков и старух беспокойно зашевелились, потом медленно, уступая какой-то неодолимой силе, широкой колонной поползли к Теокриту. Когда первые их ряды приблизились к его туфлям, поэт повернулся и большими шагами двинулся прочь. Пальцы его ритмично перебегали по отверстиям дудки, сладостная мелодия лилась из нее на простор; время от времени он оглядывался назад: не отстал ли поток насекомых за спиной? Клопы, однако, ползли, не ведая устали, и все ускоряли свой бег; самые бойкие, догнав Теокрита, взбирались на его ноги. В слабом свете фонарей трудно было судить, далеко ль растянулось шествие, и Теокрит все громче играл на своей дудочке, чтобы поторопить бредущих в хвосте. Над Дунаем уже начинало светать, с проспекта Ваци слышался грохот тележек молочников. Теокриту пришлось ненадолго остановиться, чтобы все, даже самые задние, успели догнать его, пока улицы города окончательно не проснулись и не заполнились людьми и машинами.
Ветер дул все сильнее. На одном из домишек вдруг взлетела ролетта на освещенном окне, словно дом поднял веко и выглянул в ночь. Потом полил крупный дождь.
1933
Перевод Ю. Гусева.
Швейцарская история
Зимним холодным утром возле старого многоэтажного дома на улице Серветт, в швейцарском городке Г., появились шестнадцать мужчин с рюкзаками на спинах и, стараясь не производить шума, вошли в подъезд. Осторожно ступая, они гуськом поднимались по лестнице; доски сухо поскрипывали под ногами. На тесных площадках с двух сторон чернели прямоугольники дверей; с косяков, изъеденных древоточцем, давно осыпалась краска, кое-где висели ржавеющие чугунные молотки. На лестнице было темно; чтоб не споткнуться на поворотах, им приходилось подолгу нащупывать очередную ступеньку. В чердачном окне наверху едва начал синеть поздний зимний рассвет.
Когда они проходили третий этаж, одна из дверей на площадке открылась, в щели появилась седая старушка с лампадой в руке. С удивленным и недоверчивым видом она молча смотрела на вереницу людей с рюкзаками; желтый мерцающий свет лампады вырывал в зыбкой мгле то колено, то широкое плечо, придавая идущим сходство с какими-то сказочными горбунами. Лицо у старухи совсем съежилось от испуга. Странное шествие словно не собиралось кончаться; первые шли уже где-то вверху, на этаж, на два выше, здесь же все появлялись из тьмы новые и новые фигуры.
— У-у-у! — поравнявшись со старушонкой, замогильным голосом ухнул один из таинственных горбунов и встряхнул рюкзаком, в котором что-то зазвякало.
Старуха вздрогнула, поднесла ко рту руки; лампада со стуком упала наземь. Стало темно; раздался задавленный вскрик. Дверь захлопнулась; где-то внизу открылась другая дверь.
— Эй, Бернар, — обернулся назад человек, возглавляющий шествие, — жильцов переполошишь, дуралей!
С третьего этажа послышался смех, он волной прокатился вдоль людской вереницы, взбежал на четвертый, на пятый этаж, а под чердачным окном забурлил и забулькал, как вода в закрытой кастрюле на огне. Шествие на что-то наткнулось, люди останавливались, толкая друг друга тяжелыми рюкзаками.
— В чем там дело?.. Идем или что? — донесся снизу веселый голос.
К слуховому окну вела узкая железная лесенка. Передний уже стоял на ней, но никак не мог отворить проржавевшую створку.
— Заржавела, видать, — сказал он остальным.
— Или, может, примерзла, — предположил кто-то.
— Шевелитесь, эй, там, наверху! — крикнули с лестницы между четвертым и пятым этажами, где сейчас сгрудились замыкающие вереницу.
— Сколько нам тут торчать, Фернан? — вопросил чей-то голос, ворчливый и раздраженный. — Мочи нет, как сдавили!
— Конрад двадцать штук крутых яиц взял с собой, — объяснил кто-то со смехом. — Вот и боится, что раздавят!
— Тогда поднажмем, братцы!
Кто-то громко ругнулся. Затрещали рассохшиеся перила.
— Ну, как там яйца? — поинтересовались из задних рядов.
— Фернан все еще на крышу не выбрался?
— Может, у него тоже яйца?..
Кто-то, озорничая, снова толкнул сбившуюся на ступеньках очередь. В темноте раскатился громкий смех.
— На Юнгфрау и то бы скорей поднялись, — буркнул кто-то с досадой.
— Сказано ведь, окно заржавело! — ответили сверху.
— Или примерзло!
— Выбей его киркой!
— Берегись! — крикнул Фернан со ступенек железной лесенки.
В следующий момент вверху зазвенело стекло, люди спрятали лица, втянули головы в плечи. Осколки посыпались, словно град, на лестнице стало немного светлее. Кусок стекла пролетел вдоль лестничной клетки до первого этажа и там разлетелся вдребезги.
— Эй, что там такое? — загремел снизу чужой голос.
— Скорей… Шевелись! — закричали теперь сразу несколько. — Консьерж проснулся!
Шестнадцать мужчин через выбитое окно принялись, торопясь, выбираться на крышу. Рюкзаки на спине не протискивались в отверстие; Фернан, присев снаружи на корточки, принимал их и, не глядя, отбрасывал в сторону. Круглое, красное лицо его, словно встающее солнце, встречало поднимающихся из темноты. Небо над ними было пока что свинцово-серым, лишь кое-где проступали сизые или желтые пятна, окаймленные узкими полосками облаков. Над крышами, словно пух одуванчиков, пролетали хлопья коричневого тумана, цеплялись за трубы, задерживались на них, потом внезапно таяли, исчезали.
— Скорее там! — крикнул с лестницы Конрад. — Кто-то сюда поднимается!
— Поторопись.
Выбираясь на крышу, в молочный свет зимнего утра, люди оглядывались вокруг и жмурились, захваченные на миг широтой и величием панорамы. Высокие темно-коричневые дома городка тесной кучкой стояли навытяжку возле озера, грифельная поверхность которого, чуть поблескивая, уходила далеко-далеко в обе стороны вдоль долины и терялась в дымке на горизонте. К западу, возле деревни Ко, видны были покрытые снегом овечьи загоны; кручи, вздымающиеся за ними, тонули в тумане. На востоке туман был таким плотным, что казалось, это серое небо спустилось вниз; позже, когда солнце начнет прогревать понемногу воздух, непроницаемая пелена эта постепенно, слой за слоем, растает — и за ней, словно одной силой мысли проявленные из безликой, бесформенной белой толщи, прорисуются скалы, ущелья, вершины массива Ле-Дьяблере, черные пятна лежащих в снегу деревень. Над горой Малатре небо было немного прозрачней, солнце уже затопляло его жемчужным сиянием… И во всей этой призрачной, испещренной туманом и снегом картине, где клубились десятки оттенков серого цвета, лишь один городок с его рыже-коричневыми крышами выглядел уверенно и спокойно; среди мрачных утесов, ущелий, снегов он один смотрел уютно и дружелюбно, в нем как бы въявь ощущался теплый ток человеческой крови.
