«Хочет, чтобы я вошел первым!» — с внезапно вспыхнувшей антипатией подумал лейтенант.

Он посветил фонариком и увидел, что Кухар стоит у окна и, перегнувшись, смотрит вниз.

— Что вы делаете? — тихо окликнул его лейтенант.

Кухар недвижно всматривался в насыщенный влагой ночной сумрак. Лейтенант тоже выглянул в окно.

Далеко внизу, над сверкающей сеткой железнодорожных путей подрагивали десятки огоньков. В резком свете дуговых фонарей трепетали серые косые струи дождя, ветер с завыванием кружил над широкой равниной. Вдали, над вокзалом, туманное красновато-желтое сияние вздымалось к небу. Прямо под окном стоял громадный паровоз, дуговой фонарь освещал кабину: там с лихорадочной быстротой металась взад-вперед маленькая темная фигурка, и рыжеватое пламя, вырывавшееся из топки, на мгновение высвечивало тускло-черное лицо кочегара. Из-под колес с резким свистом вырывались белые клубы пара.

Кухар провел рукой по лбу и отступил от окна.

— Давайте помолимся! — тихо произнес он и опустился на колени. Он скрестил на груди руки, голова его поникла, губы беззвучно шевелились. Лейтенант не мог оторвать от него взгляда. Низко опущенная отливающая серебром голова выражала глубокую покорность судьбе.

Помолившись, Кухар поднялся и без раздумий и колебаний, словно всякий страх покинул его душу, шагнул к двери и медленно, но решительно отворил ее. Железные скобы ответили громким скрипом.

Дверь в комнату Диро была распахнута настежь. Слабый свет керосиновой лампы тускло освещал глубину комнаты, и лейтенант подошел поближе, чтобы лучше видеть. Но в следующий же миг он, вскрикнув, отскочил назад и ухватился за Кухара.

Видимо, они подоспели как раз к тому моменту, когда зеркальный двойник Диро отделялся от него.

Сам Диро в военной форме застыло, неподвижно, почти безжизненно распростерся в кресле напротив зеркала. Над телом его с мгновение витала какая-то неясная дымка, а затем она перенеслась к зеркалу и как бы прилипла к его поверхности.

Отображение постепенно выступало из зеркала. Сначала от гладкой зеркальной поверхности отделилось лицо и заколыхалось в воздухе. Постепенно вырисовывалось туловище и конечности, и вот уже вся фигура прямо и прочно стояла на ногах, но была еще безжизненной. И лишь через несколько мгновений по всему телу, как кровь по жилам, разлилось бледно-желтое сияние. Двойник шевельнулся и медленно, как бы приходя в себя после беспамятства, потянулся всем телом.

У лейтенанта ноги сковало страхом. Разинув рот, смотрел он на Кухара, а тот, чуть наклонясь вперед, уставился прямо перед собой.

— Какое-то безумие… — простонал лейтенант, хватаясь за голову. Двойник двинулся с места и перелетел в угол комнаты. В зеркале отражалось кресло: оно было пустым.

Минуты тянулись мучительно долго, точно годы. Со стороны вокзала порой доносились паровозные гудки, в оконные щели задувал ветер и колыхал огонек керосиновой лампы.

Можно было подумать, что двойник не видит людей в комнате или, во всяком случае, не обращает на них внимания. Судя по всему, он был поглощен каким-то важным делом: он метался из одного угла комнаты в другой, молниеносно проскальзывая в пространстве, но ясно было, что действия его подчинены какому-то определенному плану и, сообразуясь с этим планом, он передвигал мебель с места на место и перетаскивал взад-вперед разные предметы.

Эта перестановка длилась минут десять, но у Кухара и лейтенанта явно было нарушено представление о времени, и им казалось, что прошло не меньше часа. А солдаты утверждали в один голос, что лейтенант и Кухар в общей сложности пробыли на чердаке самое большее час. Кстати, показания их обоих во многом отличались от рассказа Кухара о его самой первой встрече с двойником. Так, при первой встрече — и это самое существенное отклонение — во время обособленного существования двойника сам Диро находился в глубоком забытьи и недвижно покоился в кресле, в то время как из теперешних показаний очевидцев явствовало, что оба они, а Диро, и его двойник, жили одновременно и независимой друг от друга жизнью, каждый в особицу двигались, разговаривали и умирали.

Впрочем, нет, в смерти их безусловно была взаимосвязь!

Закончив свои приготовления, двойник встал возле сидящего в кресле Диро и заглянул ему в лицо.

«Он склонился над ним с какой-то нежностью», — говорил лейтенант.

«Они прощались друг с другом», — утверждал Кухар.

На несколько мгновений двойник застыл у кресла. И вдруг, точно его ударило током, он выпрямился и пустился в пляс. С невероятным проворством он подскакивал вверх, а руки, ноги и само его тело двигалось все быстрее и быстрее; он перелетал из одного угла комнаты в другой и подчас казался сплошным световым пятном. Замерев на секунду скрюченным на верху шкафа, в следующее мгновение он уже красовался на столе, выпрямившись во весь рост; он то зависал на лампе, то сидел на вешалке, испуская хриплые вопли, в которых все явственнее прорывалась дикая, безудержная злоба.

Вдруг он подхватил платяной шкаф и, приплясывая, с криками вынес его на середину комнаты. Тут он грохнул шкаф об пол, а в следующее мгновение по комнате запорхал стол, затем платяная вешалка быстро закружилась в воздухе, по временам гулко ударяясь о стены. Светящаяся фигура двойника подобно комете со свистом рассекала воздух.

Пока длилась эта сумасшедшая пляска, сидевший в кресле Диро медленно выпрямился и встал; лицо его исказилось от злобы и ненависти.

— У тебя духа не хватит, трусливый пес! — во всю мочь прокричал двойник и, вытянувшись в полный рост, неподвижно замер у окна. Свет отдаленного дугового фонаря беспрепятственно проходил сквозь его туловище.

Диро медленно поднял руку, в которой поблескивал револьвер.

Лейтенант закричал.

В следующее мгновение раздался резкий хлопок, а вслед за ним хриплый раздвоенный крик, подобный грому; по всей улице не было человека, который бы его не слышал. Кухар пошатнулся, и они с лейтенантом упали.

Теряя сознание, Кухар успел услышать звук падения еще одного тела и звон разлетевшегося вдребезги зеркала.

Кухара и лейтенанта обнаружили только под утро. Далеко не сразу удалось их вернуть из забытья, похожего на смертное.

Посреди комнаты лежал Диро — с простреленным сердцем, мертвый. Вокруг него валялась беспорядочно нагроможденная мебель, а напротив — осколки зеркала.

Жена Кухара той же ночью неожиданно выздоровела. Часов в девять, когда раздвоенный крик прозвучал в последний раз, она вдруг села в постели, провела рукой по лбу и со вздохом промолвила:

— Ушел.

1918

Перевод Т. Воронкиной.

Исполин

Чернобородый мужчина в тонком пальто с бархатным воротником и в дырявых туфлях, из которых выглядывали голые пальцы ног, сидел на низком табурете у большого доходного дома на проспекте Терез и, привалясь спиною к стене, пел по-латыни песню, аккомпанируя себе на большой, в человеческий рост, арфе; черная, эбенового дерева, подставка арфы стояла прямо на асфальте, серебряные струны поблескивали в солнечных лучах.

Eheu fugaces, Postume, Postume,

Labuntur anni nec pietas moram

Rugis et instanti senectae

Adferet indomitaeque morti^[11].

В соседней подворотне женщина торговала с деревянного лотка кукурузными лепешками, прикрыв их от мух куском тонкого тюля, рядом с нею седой старик в очках предлагал растекавшейся вокруг них заводью толпе дрожжи и пару желтых полуботинок. Дальше, на площади, утренняя торговля кипела уже вовсю. Перед кафе с заколоченными окнами, вытянувшись длинными рядами, топтались со своим товаром люди, выставляя на обозрение подержанные мужские костюмы, пироги, белый хлеб, пододеяльники, ношенное женское белье, карманные фонарики, часы с браслетками; какой-то мужчина позвякивал переброшенной через руку связкой новехоньких, сверкавших черным лаком шахтерских ламп, пожилая дама в очках и в полосатых мужских брюках, с зеленым тюрбаном на голове, меняла канарейку на пласт копченого сала. Кое-где приценивались к часам русские солдаты, их окружали добровольцы-толмачи, знавшие чешский или сербский. Мостовая тоже была вся занята пешим людом, лишь изредка от Кольца, вдруг пустевшего, отделялся, стремительно увеличиваясь, грузовик и тут же проскакивал, уменьшался на глазах, будто съеживался, успев спугнуть воробьев, суматошно искавших спасения на голых оконных карнизах. Трамвайная линия по всей длине была завалена обломками разрушенных зданий. Проспект Андраши стоял притихший, так что с Восточного вокзала доносились сюда тоненькие свистки маневровых паровозов.