Он спал не просыпаясь два дня и две ночи. У него явно был жар, лицо горело, тело словно накалилось, он беспокойно метался, как будто хотел сбросить с себя измятую простыню.

Мать время от времени вливала ему в рот немного теплого молока, другой пищи он не принимал, сбрасывал и мокрую тряпицу, которую клали ему на пылающий лоб. Но за все время ни разу не застонал и не вскрикнул во сне, дышал тихо, словно сдерживаясь, и все отодвигался к самому краю постели, как бы желая показать, что не он, а болезнь его занимает бо́льшую часть материнской кровати.

На третье утро, сильно пропотев, он неожиданно открыл глаза. И тотчас улыбнулся матери. Молча смотрел на ее склоненное над ним заплаканное лицо и улыбался.

— Проснулся наконец-то, голубчик мой, сыночек разъединственный, — проговорила мать, сидевшая в ногах постели на кухонной скамеечке, и кончиком перины вытерла глаза.

Балинт улыбнулся ей. — Проснулся.

— Очень больной ты, родненький мой, цвет мой единственный.

— Я не больной.

— Два дня и две ночи спишь без просыпу, — заплакала мать.

Балинт удивился. — Правда?

— Я уж думала, и не проснешься. Что болит у тебя, деточка?

— Ничего. Очень я переволновался, мама, оттого, может, и спал столько. Но теперь все хорошо.

Мать положила руку на его влажный лоб.

— С чего ж ты переволновался так, родной мой?

— А на демонстрации, — ответил Балинт. — И потом на другой день.

— Побили тебя?

Лицо мальчика вспыхнуло. — Ну, меня-то нет! — сказал он ершисто.

Он прикрыл глаза, разговор, как видно, утомил его. Мать и сын молчали. Низкое осеннее солнце сквозь открытое окно освещало кровать, золотя лежавшую на простыне мальчишечью руку, на молодой, плотной коже которой еще не просвечивали пульсирующие жилки. Балинт опять открыл глаза. — Меня уволили, мама.

Мать ответила лишь потрясенным взглядом.

— Не смогу я записать Бёжи в школу, — сказал Балинт.

Вновь стало тихо. У матери на глаза навернулись слезы.

— Не знаю, что с нами и будет, — сказала она негромко, и ее смуглое худое лицо сразу поблекло. — Живет человек, ни богу не грешит, ни человеку, дело свое исполняет исправно, вреда никому никакого не делает, а его и последнего куска хлеба лишают. И когда уж конец будет нищете этой? Думала, вот повезло, хорошую работу нашел, теперь поработаешь, вроде ведь довольны тобой, и вдруг, не успел прижиться как следует…

Балинт улыбнулся матери. — Не бойтесь, мама, — сказал он и закрыл глаза, — все у нас будет хорошо! — Он опять заснул, но дышал теперь гораздо ровнее, а в полдень проснулся, попросил есть. Выхлебал две глубоких тарелки густого картофельного супа, съел тарелку сладкой лапши с маком. Кровь опять заиграла на его щеках, запылали даже уши; глаза весело заблестели.

— Что это ты? — спросила мать, увидев, что Балинт сбросил с ног перину.

— Встану сейчас.

— Зачем?

— В Пешт поеду, — сказал мальчик, покачивая над полом спущенными ногами. — Работу искать.

Балинт встал, однако ноги тотчас подкосились, и он, потеряв сознание, распростерся на полу. Мать с трудом подняла на кровать его тяжелое, расслабленное тело. Правда, несколько минут спустя он, испуганный и удивленный, открыл глаза, но был так слаб, что пришлось еще целую неделю оставаться в постели.

Все это время он лежал большей частью молча и задумчиво, с недоуменьем на лице, смотрел перед собой с высоко поднятых подушек, словно знакомился с неизвестной доселе частью собственного тела — с болезнью. Ему было пятнадцать лет, однако до сих пор на него нападали только извне, из внешнего мира, сам же с собою он еще не вступал в противоборство. Но эта болезнь, справляться с которой ему пришлось один на один, без врачебной помощи, начала растолковывать ему, пока еще лишь на уровне начальной школы, что человек и сам способен извести себя. Понимание этого давалось ему с трудом: ведь он хотел жить каждой клеточкой тела. Острые серые мальчишечьи глаза, уверенно примечавшие все зримые, все нерасторжимые взаимосвязи мира, обнаружили неразрешимое, на первый взгляд, противоречие между тем, что он не желал болеть, и тем, что все-таки был болен. До сих пор он сдавался, отступал лишь в тех случаях, когда кто-то другой, более сильный, принуждал его к этому со стороны, голодом или насилием, теперь же к чему-то, им не желаемому, — к болезни — его принуждало собственное его тело. Балинту казалось, будто бы он против воли стоит на голове. Не хочет стоять, ни за что не хочет, но продолжает стоять. Протестует — и сам же себя не слушается.

С матерью он стеснялся говорить о своей болезни, но однажды, оставшись с братом наедине, поборол стыдливость и спросил: можно ли от сильного волнения сделаться больным?

Фери не понял вопроса. — Какого еще волнения?

— Не важно, — сказал Балинт. — Ну, бывает же, что переволнуешься. Например, из-за большого разочарования.

Фери пожимал плечами. — Как это — разочарования?

— Ну, скажем, человек разочаровался в своем лучшем друге, — не глядя на брата, проговорил Балинт.

— Почем я знаю! — фыркнул Фери. — Не случалось мне слышать про такое.

За последние три месяца отношение Фери к Балинту заметно изменилось. С тех пор как Балинт зарабатывал в четыре раза больше, чем он сам, Фери стал посматривать на младшего брата с явным уважением, которое мало-помалу победило первоначальную зависть и до некоторой степени вызвало даже чувство признательности к тому, благодаря чьим деньгам он мог теперь свободней распоряжаться собственным заработком. Болезнь Балинта неожиданно пробудила в нем и братские чувства. В первый день он не поверил, что брат болен, но увидев ночью, как мечется на постели багрово-красное воспаленное тело — Балинт во сне стянул с себя покрывало, — тоже испугался. Каждый вечер он на цыпочках входил в комнату, ни разу не стукнул громко дверью.

— Не слыхал я, — сказал он, — чтобы кто-нибудь заболел от разочарования.

Балинт задумался. — Говорят, собака помирает иногда на хозяйской могиле.

— Черта с два! — буркнул Фери.

Красное предзакатное солнце осветило комнату, которую Луиза Кёпе, с тех пор как сыновья стали зарабатывать больше, содержала в особенной чистоте: пол мыла раз в неделю и раз в неделю скоблила, стены побелила, бесцветной сапожной пастой до блеска начистила полированный шкаф. В комнате приятно пахло чистотой. По столу прыгала большая сойка, которую Фери поймал еще в начале лета; иногда она останавливалась, распускала подрезанные крылья и с любопытством поглядывала на кровать маленьким черным глазком-бусинкой.

— Может, выпил ты? — осторожно спросил Фери.

— Еще как.

— Много?

— Много, — признался Балинт. — Вчетвером почти пятьдесят пенгё прогуляли. Я платил за всех.

Фери свистнул. — Ну, так от этого все! — сказал он, бросив на бледное лицо брата уважительный и завистливый взгляд.

— Что от этого?

— От этого и заболел.

— Нет, не от того, — твердо возразил Балинт. — Это бы я сам знал. Но я и пил потому, что горько мне было.

Фери отвернулся, чтобы брат не заметил усмешки, которая из-за искривленных губ всегда получалась у него злораднее, чем была на самом деле. — Тогда нечего и говорить про это! — сказал он с неуклюжим тактом.

Балинт приподнялся, оперся на локоть. С самого начала разговора его лицо приняло необычное выражение, на губах, всегда решительно сжатых, задумчиво блуждала стыдливая, извиняющаяся улыбка, глаза то и дело опускались. — Нет, поговорим все-таки! — сказал он твердо. — Я думаю, от разочарования заболеть очень даже можно, ведь оно приходит неожиданно, и ничего поделать нельзя — все равно как если машиной руку вдруг отхватило.

— Непонятно что-то, — сказал Фери.

— Человек болеет всегда из-за чего-то другого, постороннего, — объяснил Балинт. — Он болеть не хочет, значит, если все-таки заболел, так что-то другое больным его сделало, не он сам. Ведь должна быть причина болезни.

— Болезнь и есть причина.

— Но она не в самом человеке, — возразил Балинт, — она приходит снаружи. Потому что была бы хворь в самом человеке, так он и хотел бы больным быть, а таких дураков нет.