Фери задумался. — Если машиной руку кому-то отхватит, все ж таки сам он и виноват — зачем не остерегся.

— И если разочаровался — тоже сам виноват, — сказал Балинт.

В комнату неслышно вошла мать. — Может, поспал бы, сынок? — спросила она.

Последние три месяца она тоже совсем по-иному говорила с Балинтом; в ее тоне слышались теперь те же уважительные нотки, с какими женщины обращаются к своим кормильцам-мужьям, когда они хорошо зарабатывают, приходят домой трезвыми и, отдавая жене заработок, вправе требовать, чтобы к их приходу ужин был на столе. Но сейчас, наряду с уважением, в ее голосе трепетала и ласка: с тех пор как мальчик слег, в иссохшей, измученной нуждою, лишенной надежды на будущее женщине, словно из-под земли, забил вдруг сильный источник материнской любви, смыл шелуху грубоватой речи, вечных бранчливых жалоб и стонов и высвободил всю сладость, розовый аромат, чарующее сияние материнской страсти. Она склонялась над постелью сына, и морщины расправлялись на ее лице. — Ты-то зачем тревожишь его, — взглянула она на Фери, — почему спать не даешь?

— Чего же мне спать, — возразил Балинт. — Ведь солнце еще на дворе.

Она пригляделась к сыну; вечернее солнце набросило на его лицо розовые лепестки. — Может, молока стакан выпьешь, сынок?

Балинт засмеялся. — Да ведь только что поужинал, полчаса не прошло.

— Денег-то сколько принес? — спросила она курившего у окна Фери. Он подошел к столу, вывернул карман штанов, выпачканных в известке. — Один пенгё я оставлю себе.

Мать метнула в него взглядом. — Нет, не оставишь!

— А вот оставлю! — взвился подросток. — Деньги мои, вашего разрешения мне не требуется. — Балинт сел в кровати. — Дайте-ка мне конверт из кармана пиджака, мама!

Мать глядела на сойку, ловко спорхнувшую ей на колени. Это была красивая серая птица с крохотным коричневым хохолком на затылке, с блестящими глазками; откинув назад головку, она внимательно смотрела Луизе в лицо. — Пустой он, конверт-то, сынок, — проговорила мать. — Ах да, — воскликнул Балинт, — ну конечно, пустой, я же пропил все! И ничего не осталось?

— Сорок восемь пенгё пропил? — спросила Луиза, которая в первый же день обшарила все его карманы. — Ну да, — ответил Балинт, — если в конверте ничего нет. Подайте, мама, мой сундучок!

У изголовья кровати стоял небольшой зеленый деревянный ящик, запиравшийся на ключ, в котором он привез домой свои вещи. Балинт отомкнул сундучок, вынул желтую, из-под кофе Франка, жестяную коробку, достал оттуда двадцать пенгё. — Сорок четыре пенгё я сберег, — сообщил он, озабоченно хмуря лоб, — на месяц хватит, может, даже недель на шесть достанет, а до тех пор я работу найду. Отдайте, мама, один пенгё Фери! И не бойтесь ничего, покуда я жив! С голоду не помрем.

Он устало закрыл глаза и тотчас уснул. На следующее утро, в воскресенье, Луиза согрела воды, подстелила сложенную вдвое простыню и вымыла сына с головы до ног. Было так не по-осеннему тепло, что окно держали открытым даже во время мытья. В парке, перед самой виллой, росли без присмотра, вкривь и вкось, одичавшие розовые кусты, один куст, разбуженный осенним солнцем, зацвел вторично, и его сладкий аромат наполнял комнату, смешиваясь с чистым запахом мыла и подымавшегося над лоханью пара. На акации за окном заливалась стайка чижей.

Всякий раз как мать добиралась до ступней, Балинт неудержимо смеялся от щекотки, совсем как в детстве, когда его купали по воскресеньям в большом корыте. Ему было щекотно до слез, но, как ни дрыгал он ногами, мать крепко прихватила их у щиколоток, вытянула над лоханью, хорошенько намылила и щедро ополоснула чистой водой. Оба громко смеялись. На минуту рука матери забылась в мягкой мыльной воде, другая отерла разгоряченное лицо. Луиза, словно помолодев, блестящими глазами оглядывала тело сына и вдруг за радужной пеленой слез увидела его в те счастливые дни далекого прошлого, когда рядом с головою молодой матери склонялась над колыбелькой и голова отца. То была почти неразличимая за далью картина, которая, быстро-быстро уменьшаясь, бесследно растаяла в пару, подымавшемся от кастрюли с кипятком. — Ну, присядь-ка сюда, сынок, спину тебе потру, — проговорила мать.

Но мальчик так ослабел от болезни своей и от смеха, что упал назад, на подушки. Чтобы не пугать мать, он опять засмеялся. Сойка покачивалась на верхней перекладине в изголовье кровати и, широко разевая клюв, с любопытством заглядывала Балинту в лицо. — А помнишь ты, — спросила Луиза, — как я оставила тебя однажды в корыте, всего на минуточку, потому что отец твой позвал меня зачем-то в комнату, а ты выковырнул пробку, и, покуда я вернулась, на кухне было полно воды, а ты брыкаешься весело в пустом корыте, смотришь на меня и лыбишься во весь рот. — Еще как помню, — сказал Балинт. — И еще помню, вы меня в тот день красивым таким, пушистым оранжевым полотенцем вытирали, тем, что папа на рождество купил.

— Ну, а про то помнишь, — спросила мать, — как ты однажды вечером бояться стал шибко, не знаю уж почему, и до тех пор канючил, пока я не подхватила тебя на руки и не отнесла к тете Керекеш в молочную, где папка твой ожидал меня, потому как мы в кино собрались.

— Помню, — сказал Балинт. — Тетушка Керекеш еще дала мне кошкин фреч.

— Кошкин фреч! — повторила Луиза задумчиво. Она выглянула в окно; парк беспечно сиял в утреннем солнце, словно не ведая ни прошлого своего, ни будущего. Под окном жужжала заплутавшая пчела. — А вы помните, мама, — спросил Балинт, — как-то вечером у нас керосин кончился, и тогда папа засветил маленькую розовую свечку и прилепил ее к донышку стакана?

— Этого не помню, — покачала головой разрумянившаяся Луиза.

— Не помните? — воскликнул мальчик удивленно. — Да как же так? Маленькая, витая розовая свечка, и огонек так колыхался на сквозняке, что тени по стенам прямо метались, я даже заснуть не мог.

— А помнишь, как отец твой привез с поезда елку рождественскую, — продолжала мать, старательно промывая у него за ушами, — а я повители золотой купила да двадцать свечек, и все дети, сколько их на нашем этаже было, пришли к нам и рождественскую булку так целиком и умяли. — И это помню, — взволнованно сказал Балинт, — и помню, как вы стали тогда за елкой, уже все свечи горели, и такая вы были при этих свечах, мама, какими мне ангелы представлялись. Никогда с тех пор я такой красоты не видел!

Луиза Кёпе раскраснелась, руки с полотенцем застыли. — Давно это было, — сказала она, задумчиво глядя в окно. Потом спохватилась, прикрыла Балинту спину, плеснула в лохань еще кипятку. — Ну давай другое ухо!

Едва успели покончить с мытьем, как в открытой кухонной двери показалась гостья. То была соседка их, Браник, с необъятным своим станом и сытой добродушной улыбкой. В руках у нее была большая синяя кастрюля с крышкой, обвязанной красной, в клеточку, тряпкой. — Ой, что вы, душенька, какое там входите! — запричитала она, обегая кухню быстрым взглядом, оценивая, далеко ли зашли воскресные приготовления. — Недосуг мне, голубушка, муж-то гостей ждет к обеду, а мне, как говорится, начать да кончить осталось, и не убиралась еще, и посуда немытая стоит с вечера, не знаю, за что и хвататься. Пропащий тот человек, кто птицу держать задумал, душенька, ведь вздохнуть некогда, только и знаешь, что крапиву собирать, отруби им бросать, кукурузой откармливать — столько денег на корм уходит, что и подумать страшно, а начнут нестись, так с ног сбиваешься, яйца собирая, а вылупятся птенцы — только и делаешь, что бегаешь за ними хвостом, в тень бы не зашли, не застудились бы, да собаке, кошке на дороге не попались, да еще поспевай за соседями присматривать, даровая-то цыплятина многим по нраву, ну а когда уж, после всех-то хлопот, на противень попадут, вот тут и начинается самое горе… ах, душенька, право, не стоит столько муки принимать из-за того жирка, что после жаркого с губ утираешь. Нет, нет, душенька, ни за что не зайду, некогда мне, муж гостей ждет к обеду, а мне — начать да кончить…

Луиза Кёпе подошла к двери, вытирая о юбку мокрые руки. — Как в дом не войти! Ведь хозяева покой потеряют!