— Может, он работал плохо? — спросила она его спину. — Отчего вы рассчитали его, господин мастер?

— Рассчитали, и все, — проворчал Ходус — Объясняться с вами я не обязан. Да если бы каждый мой рабочий натравливал на меня свою жену и всех щенков своих!..

Но женщина не отставала от спешившего к выходу мастера, шла за ним по пятам. Ходус вдруг круто обернулся. — Чего вы мне душу выматываете? — огрызнулся он свирепо. — Мужа своего спросили бы, захочет сказать вам, так скажет! А не захочет, дело его, я вам не осведомительная контора.

Женщина не испугалась и еще ближе подступила к мастеру. — Я ведь только узнать хотела, может, он плохо работал, — повторила она, устремив на мастера зажелченные от больной печени глаза.

— Да не плохо он работал, тысяча чертей! — завопил мастер.

— А тогда?..

— Никаких «а тогда»! Я не знаю, я ничего не знаю, — бушевал Ходус, — господин инженер приказал уволить, я и уволил. Спрашивайте у него, если желаете!

В эту минуту в воротах показался инженер Рознер и заспешил к ним, обеими ладонями прикрывая уши. — Что случилось, Ходус? — кричал он уже издали. — Что вы вопите, словно с вас шкуру снимают? Что нужно этой женщине? Может, вы все-таки умерите свой голос? Мы же не в Опере! — Мастер указал женщине на инженера. — Вот вам господин инженер, у него и спрашивайте! — О чем это, позвольте осведомиться?

Нос Ходуса скривился вправо, в сторону женщины. — Это жена Иштенеша, желает узнать, за что уволили ее мужа.

Инженер отвел руки от ушей. — Чья жена? Иштенеша? И вы не могли объяснить ей?

— Кадровые вопросы меня не касаются, — заявил мастер. — К тому же я сегодня работаю с полуночи и хотел бы наконец лечь отдохнуть. Слуга покорный!

— Я ведь только узнать хочу, господин инженер, — негромко сказала женщина, глядя вслед Ходусу, — может, плохо работал муж мой, если его уволили?

Лицо Рознера побагровело. — Он работал хорошо.

— Но тогда?..

— Я вам вот что скажу, — закричал инженер, ладонями захватывая воздух, — из-за вас мы его уволили! Да, да, из-за вас… почему вы, позвольте вас спросить, разрешаете ему заниматься политикой? Мне нет никакого дела до того, что делают у себя дома мои рабочие, но когда ко мне является полицейский надзиратель и сообщает, что Янош Иштенеш, родившийся тогда-то и тогда-то, там-то и там-то, имевший ранее судимости, находится под надзором полиции, а после того настоятельно мне рекомендует не держать на заводе общественно опасные элементы, — что я должен в таком случае отвечать ему, я, еврей? Нечего мне ему отвечать, поймите! Из-за Яноша Иштенеша я не могу рисковать клиентурой, а столица отберет ее у меня, придется закрыть завод и двадцать добросовестных рабочих вышвырнуть на улицу из-за Яноша Иштенеша. Мне Янош Иштенеш не брат и не сват, понятно вам?

— Понятно, — сказала женщина.

— Но у вас-то могло бы ума быть побольше, — в полный голос кричал инженер, — у вас ведь небось детей штук восемь, а то и двадцать восемь, да продлит господь их жизни до ста двадцати лет, вы-то могли бы объяснить вашему мужу, что ему прежде всего следовало бы позаботиться о них, а уж потом осчастливливать человечество! А впрочем, мне нет до всего этого дела, поступайте, как нам заблагорассудится. Что вашему мужу причитается, будет выплачено, и наши пути разошлись.

— Понимаю, — повторила женщина. — Только это я и хотела узнать.

— А вы и не знали? — раздраженно спросил инженер.

— Догадывалась, — сказала женщина. — Только я, изволите знать, нынче все не в себе, потому как в прошлом году сыночка одного похоронила, туберкулезного, а позавчера и второй помер, а мужа своего я третий день не вижу, боится он, что заметут его. Ну, благослови вас господь, господин инженер, а мы ужо и без вас как-никак перебедуем.

После получки Балинт и Оченаш вышли вместе.

— Так ты примешь участие в демонстрации? — спросил Оченаш. — Я на тебя рассчитываю! Заводские все пойдут, так что тебе надо будет в двух экземплярах явиться.

— Это почему в двух?

— Так ты ведь у нас образцовый, — фыркнул Оченаш. — И работаешь ты в две смены…

Социал-демократическая партия призвала рабочих через три дня, первого сентября, выйти на массовую демонстрацию против безработицы. И хотя начальник городской полиции запретил демонстрацию, партия не отменила призыв; судя по настроению на заводах и фабриках, большая часть рабочих собиралась выйти на улицы, невзирая на запрет.

Балинт еще никогда не видел демонстраций.

— А ты не трусь, кишки не простудишь, — сказал Фери. — В полдесятого — десять двинемся отсюда, с завода… проспект Терезии — проспект Андраши — площадь Героев, там собираются рабочие с Андялфёльда, Уйпешта, Чепеля, Кишпешта, Эржебета — тысяч пятьдесят нас будет. — Пятьдесят тысяч? — воскликнул Балинт. — Надеюсь, — кивнул Оченаш. — Если одни только безработные выйдут, и то наберется не меньше, а ведь еще мы придем, с заводов и фабрик. Пойдем аккуратненько по тротуарам, потому что решение вынесено такое: это «прогулка», не демонстрация, понимаешь?.. потопаем на площадь Героев, солнышко светит, мы себе разговоры разговариваем, ну иногда «ура» покричим, а вдоль тротуаров там и сям полицейские стоят, таращат на тебя буркалы свои со страху. На площади Героев товарищ Пейер^[71] речь скажет, потом поплетемся домой, и ты выставишь мне фреч.

— А почему в понедельник? — спросил Балинт. — Если б в воскресенье, не пришлось бы день рабочий терять.

— Ну, образцовый парень, право слово! — усмехнулся Оченаш. — В воскресенье людей из постели вытряхнуть потрудней, чем в понедельник с заводов.

— Понятно, — засмеялся и Балинт.

— Догадываешься теперь, почему крупные предприятия этот понедельник нерабочим днем объявили? Они рассчитывают, что часть рабочих останется дома, меньше народу выйдет на улицу. Но мы их все-таки обвели: сбор-то назначен на предприятиях, а там, где не разрешат, — перед воротами.

Балинт размышлял. — А не лучше ли было бы, — спросил он немного погодя, — если б на демонстрацию только те вышли, кто сейчас без работы. Тем, у кого есть работа, зачем идти-то?

— Ну-ну, — проворчал Оченаш.

— Я ведь почему спрашиваю, — объяснил Балинт, — ведь, потерявши целый рабочий день, мы, по сути дела, из своего кармана оплатим демонстрацию.

Оченаш почесал в затылке.

— Послушай, ты, образцовый!.. Если лошадь захромает на одну ногу, то пусть даже остальные три у нее здоровы, бежать-то она все равно не может. И рабочий класс, если на одну ногу хромает, тоже далеко не уйдет. Потому и надо нам показать, что мы все заодно и если где-то нам дали пинка, так рабочие все, как один, пинками ответят.

— Оно ведь не так это, — проговорил Балинт.

Оченаш помрачнел. — Но так будет.

— Не верю, — покачал головой Балинт. — Для этого нужно, чтоб рабочий любил другого, как родного брата. А еще нужно, чтобы было из чего продержаться, чтоб деньги были и не пришлось голодать да чтоб было оружие и мы бы могли защищаться от полиции и от солдат.

Оченаш посмотрел мальчику в лицо.

— Развиваешься на глазах, приятель, — проговорил он. — И так будет, увидишь!

Балинт опять покачал головой.

— Не верю. Не знаю я такого человека, который бы за другого помереть согласился. Один пенгё, может, даст, а то и побольше, но в десятке уже откажет.

— Уверен?

Балинт опустил глаза. — Я так думаю, — сказал он тихо. — Думаю, что по-настоящему человек только на себя может положиться.

— И на меня не положился бы? — спросил Оченаш и провел ладонями по стриженой голове. Балинт вспыхнул, помолчал. — На тебя да, — сказал он внезапно, в упор глядя на друга пронзительными серыми глазами. — Но это не считается… один человек не считается. Да и ты мне всего не рассказываешь!

— Ты это про что?

— Не хочешь рассказывать, не надо, расспрашивать не буду.

— Всему свое время, — подумав, сказал Оченаш.

На углу проспекта Ваци они остановились.

— А пока что не дрейфь, приятель, — сказал Оченаш, — в понедельник стрелять мы еще не будем. Погуляем под осенним солнышком, что твои господа, а потом ты угостишь меня фречем. Хотя может обернуться и так, что я откажусь от него.