— Нет, — неловко ответил Балинт.

— Это признак того, — пояснил Оченаш-старший, подкручивая острые усы, — что газ уничтожает во мне красные кровяные тельца, возместить которые, согласно науке, возможно только соленой пищей. Вот почему, изволите видеть, как бы ни солила свою стряпню жена моя, для меня она все равно несолона — так организм мой обращает мое внимание на недостачу, одним словом, это есть следствие какого-то естественного процесса. А впрочем, по-народному выражаясь, живы будет — не помрем. Где трудитесь, господин Кёпе?

— Улица Яс, льдозавод, — ответил Балинт, совсем потерявшись.

— О, вполне приличное место, — кивнул Оченаш-старший, — мой сынок подвизается там же. Нет ли у вас, случайно, господин Кёпе, сигаретки?

Балинт покраснел. — Я не курю, — сказал он и вдруг увидел глаза Фери, глядевшего на отца с таким бешенством, что у Балинта нервно зачесалась кожа. — А я, знаете ли, завзятый курильщик, — продолжал старший Оченаш, — по сорок — пятьдесят сигарет в день выкуриваю и все-таки живу припеваючи, на здоровье не жалуюсь, одарен им щедро, несмотря на малый рост мой. Ведь я полагаю так, изволите видеть: пока живы, не помрем, а значит, ежели прошибло тебя известным признаком усталости во время трудов праведных, так нужно, с делом покончив, смыть его горечь, смыть, кто чем любит, ведь чего стоит жизнь без радостей? Я, например, по корчмам да по кино шнырять не любитель, только и знаю, что дымлю день-деньской, как тот вулкан итальянский, или, в кои-то веки, зайду в бильярд сыграть с каким-нибудь солидным мастеровым человеком, моим приятелем. Вы в бильярд играете, господин Кёпе?

— Нет, — выговорил Балинт.

— Чем же вы изволите развлекаться после работы?

Балинт беспомощно глядел перед собой. — Я не знаю, господин Оченаш, — вымолвил он с трудом. — Однако чем-то надо же беду-печаль размыкать, — возразил тот, опять подкручивая лихие усы, — ну, как вы, скажем, развеете дурное настроение, если мастер подымет шум до небес? Мой сынишка, например, топает в свой профсоюз и шушукается там с такими же, как он, кому все не по нутру. Ничего не скажу, развлечение неплохое, хаживал и я по молодости лет в профобъединение, революционер был хоть куда, однажды меня даже в полицейский участок притащили после демонстрации, но, когда становишься человеком семейным, приходит пора и остепениться. В конце концов ясно же, мастер должен требовать дисциплину, на то он и мастер, нельзя ему хвалить меня даже за дело, да я и не жду этого, сам вижу: если ничего не сказал, прошел мимо, значит, живем! Ведь когда что-то плохо сделаешь, он начинает объяснять, а я этого не люблю, я лучше уж сразу выполню задание так, чтобы ему объяснять не приходилось. Словом, какие бы ни были порядки на свете, тот, у кого инструмент в руках, не пропадет, как-нибудь да приспособится. Вы, господин Кёпе, тоже в профсоюз ходите?

— Я нет, — пробормотал Балинт стесненно. Он посмотрел на Фери, который, не шевелясь, сидел с краю на раскладушке; с тех пор как они вошли, он не произнес ни слова. Из-за стены слышалось беспокойное потрескивание половиц, скрип дверец шкафа, необычно учащенное покашливание. Балинт встал. — Ну, так я, значит, пошел.

— Оставайся! — сказал Фери. — Фатер, вы сегодня дома ночуете?

— А где же мне еще ночевать, родной мой? — воскликнул старший Оченаш. — Вот я здесь, здесь и спать буду. И птица, как известно, в гнезде своем спит, это еще в Библии сказано.

Фери медленно поднялся с кровати, подошел к крану, налил себе в кружку воды. — Ну, коли так, фатер, ступайте уж в свое гнездо, а я здесь буду спать, вместе с господином Кёпе.

— Сейчас пойду, милый сын мой, сейчас преклоним головы наши для честно заслуженного отдыха. Но сперва я спрошу тебя: ежели колесо скрипит, не следует ли его смазать?

— Сколько вам? — медленно повернувшись к отцу, спросил Фери.

— Пачка табаку, бумага для сигарет, — покручивая усы, объявил Оченаш-старший. — Не хочу, понимаешь, у бедной твоей матушки просить, у нее, судя по тому, как она тут рассуждала про себя только что, пищеварение не в порядке. Да ты давай деньги-то, а я уж сам схожу.

Балинт проводил глазами Оченаша-старшего; торопливо просеменив через кухню, он у двери водрузил на голову шляпу и вышел в коридор. Фери стоял возле крана и пил уже вторую кружку. — Видел, какой он нынче скромный? — спросил он, не оглядываясь. — А завтра или послезавтра швырнет об пол нашу последнюю тарелку или стакан, наставит синяков матери и опять провалится на три-четыре месяца. Семейное счастье, так, что ли, это называется.

Эта короткая, получасовая сцена словно пелену сняла с глаз Балинта, научила приглядываться и к тому, что у Фери за спиной — а там явно можно было обнаружить немало всякой всячины, вовсе невидимой, если смотреть ему только в глаза. Они дружили уже две недели, и Балинт не сомневался, что знает о Фери все, как и Фери, в свою очередь, мог все знать о нем, — и вдруг выяснилось, что в жизни его друга имеются такие уголки, о существовании которых Балинт даже не подозревал до сих пор. От этого дружба стала неопределенней, тревожнее, и хотя в первые минуты открытие Балинта до такой степени его ошеломило, что он готов был отступиться от Фери — наивно принимая неполную откровенность за неискренность, — уже несколько дней спустя он поймал себя на том, что больше прежнего тянется к оказавшемуся незнакомцем другу. В незамысловатой жизни Балинта не водилось особых секретов, которые он мог бы открыть, приходилось довольствоваться меньшим — раскрытием чужих тайн.

Постепенно на заднем плане Оченашевой жизни стали проступать новые мелкие детали, они показывались Балинту только краешком и тем растравляли его любопытство и интерес, усиливали тяготение к другу. Три дня спустя после знакомства с Оченашем-старшим — о котором они больше не говорили — Балинта ожидало новое потрясение: Фери попросил не приходить в тот вечер с ночевкой, потому что у них останется на ночь один его приятель, с которым ему нужно будет «обсудить кое-что важное». Балинт не знал, что у Фери есть друзья, кроме него, тем более не знал, что эти отношения как-то особенно доверительны и не нуждаются ни в ком третьем; не подозревал он и того, что этим третьим может быть он сам, Балинт. Окончательно его доконало случайно сделанное им в тот же вечер открытие — неизвестным другом Оченаша оказался не кто иной, как дядя Иштенеш, тот пятидесятилетний усатый и мрачноватый крановщик, с которым Балинт познакомился в первую же свою ночную смену, продленную до утра, когда у него пошла носом кровь.

Четыре дня тому назад, после весьма продолжительного визита в контору двух сыщиков в штатском, мастер Ходус без всяких объяснений вернул Иштенешу его трудовую книжку. Иштенеш был сдержанный, молчаливый человек, он ни с кем на заводе не водил компанию, и о частной его жизни никто ничего не знал.

Эту ночь Балинт провел в конюшне. В субботу к полудню, когда перед конторой стали собираться люди, ожидая получки, его окликнула незнакомая женщина: она разыскивала мастера.

— В конторе он, — сказал Балинт, — сейчас как раз выйдет.

— А как его зовут?

Балинт посмотрел на женщину внимательней: она была очень худа, со впалой грудью и морщинистой шеей, по лицу ей можно было дать и тридцать и шестьдесят лет. Волосы прикрывал черный платок, белки глаз были желтоваты.

— А вон и господин Ходус, — показал ей Балинт.

Женщина пошла навстречу мастеру. — Добрый день, — сказала она негромко, подойдя к могучему старику. — Почему вы прогнали моего мужа, господин мастер?

Ходус остановился, его нос скривился набок: из-под густых бровей он глядел на женщину. — Или он плохо работал, господин мастер? — спросила она.

— О ком вы?

— О муже моем, о Яноше Иштенеше, крановщике, которому вы посреди недели дали расчет, господин мастер, даже субботы не дождались.

— Возможно, — буркнул Ходус. Тысячи мелких морщин на его лице вдруг зашевелились, словно отправляясь в длинный-предлинный путь, пока не договорит мастер начатой и, судя по всему, нескончаемой фразы, уже и толстый, картошкой, нос склонился на сторону, устремляясь следом, однако в следующий миг все вновь разбежалось по своим местам: начатая фраза не имела продолжения. — Возможно. — И мастер, повернувшись к жене рабочего спиной, пошел было дальше.