— Ну да?

Оченаш засмеялся. Но не успел Балинт спросить, о чем он, как Фери повернулся кругом и на длинных своих ногах умчался прочь. Его пиджак болтался на сутулой спине, между слишком короткими штанами и стоптанными черными полуботинками белели голые, без носков, щиколотки. По дороге домой Балинт опять завернул на площадь Телеки и приобрел, памятуя о голых щиколотках, три пары прочных светло-серых носков.

Прежде чем укатить в Киштарчу, он заглянул на минутку к Нейзелям. Семья собиралась обедать, тетушка Нейзель, увидев Балинта, тотчас поставила на стол еще одну тарелку. Но мальчик от обеда отказался, объяснив, что спешит домой и заскочил на секунду, только чтоб переброситься словечком с крестным. Нейзель, выйдя из комнаты по-домашнему без пиджака, стоял на пороге со свежей «Непсавой» в руке. — Что случилось, Балинт? — спросил он, сразу заметив, что мальчик выглядит и держится очень серьезно.

— Ничего не случилось, — отозвался тот. — Вы в понедельник пойдете, крестный?

Старый рабочий кивнул. — А почему бы нет, сынок?

— Вот и ладно… Я только это хотел узнать.

Он попрощался, но у двери замешкался, словно хотел спросить еще о чем-то, однако не спросил и молча прикрыл за собой дверь.

В понедельник утром после ночной смены, все с той же настороженностью в лице и во всей повадке, он предстал перед дядей Йожи, который шел с погрузки в переодевалку; лицо у Йожи было усталое, нос уныло повис, губы что-то насвистывали. С тех пор как они работали вместе, Балинт по одну сторону стены, Йожи — по другую, они стали дальше друг от друга, чем прежде, когда не виделись по нескольку месяцев. После первого общего их воскресенья Йожи не показывался больше в Киштарче, Луиза Кёпе никогда о нем не спрашивала, и молчание обоих наваливалось с двух сторон, колебля кое-как выработанное неустойчивое душевное равновесие зажатого между ними мальчика.

— Дядя Йожи, вы пойдете на демонстрацию? — спросил Балинт, останавливаясь.

— А как же мне не пойти, — ответил Йожи, — без меня ведь ничего и не получится.

— Я так и думал, — кивнул Балинт.

— Ведь если я не явлюсь, — пустился в объяснения Йожи, — господин премьер-министр смертельно разобидится. Чего доброго, и полицию домой отошлет, такой скандал получится — ведь без полиции вся демонстрация гроша ломаного не стоит!

— Ага, — кивнул Балинт. — Значит, идете, дядя Йожи?

— Само собой!

— Ладно… Так что семейство наше будет представлено на демонстрации.

Часам к девяти проспект Ваци ожил. Совсем воскресная тишь расцветилась группами оживленно беседующих людей, тротуары вдоль заводских оград, за которыми на сей раз не дымили трубы, заполнились черной гудящей толпой. Около половины десятого появились и уйпештцы: по обоим тротуарам проспекта Ваци они плотными рядами двигались в сторону Западного вокзала. Следом за ними шли крупные предприятия Андялфёльда. — Эти вот с завода Ланга, — сказал Оченаш, — а за ними — Первый завод сельскохозяйственных машин.

— Откуда ты знаешь? — спросил Балинт.

— Знакомых вижу, — объяснил Оченаш.

Их группа стояла на углу Пятой улицы: двое Кёпе, дядя и племянник, старый машинист и еще четверо. По просьбе Балинта решили подождать рабочих с «Ганца»: Балинту очень хотелось знать, что крестный тоже недалеко; к тому же двое из их группы знали дядю Нейзеля — он был одним из профуполномоченных «Ганца». Но люди по обеим сторонам проспекта Ваци шли нескончаемым потоком, и не так-то просто было оглядеть разделенную надвое толпу. Оченаш взобрался на забор: и справа и слева, насколько хватало глаз, черно переливающийся людской поток устремлялся к центру города.

— Нас немало! — проговорил долговязый Фери, бледный от волнения.

— Ну как, еще подождем? — спросил старый механик.

— Не стоит.

— Тогда пошли.

— Минут десять можно бы еще подождать, — сказал дядя Йожи.

Видно было, что люди, в общем, настроены весело: словно и вправду собрались на простую прогулку под сверкающим осенним солнышком, которое заливало по-воскресному чистым светом спящие трубы и безлюдные заводские дворы. Из окон домов смотрели на демонстрантов женщины, дети, иногда какая-нибудь молодушка махала рукой тем, кто проходил внизу, или показывала ребенку, где шагает отец. И в воротах, в подъездах тоже стояли женщины, между ними и демонстрантами не умолкала веселая перекличка. — Бёжке… эй, Бёжке! — выделился из шума густой бас. — Что на обед варила?

— Ветчину блошиную на жиру комарином! — прокукарекал из какого-то окна мальчишечий голос. На улице с разных сторон послышался смех. — Этим-то хорошо, — сказала из подъезда совсем молоденькая женщина с сумкой в руке, — в воскресенье по корчмам сидели и в понедельник туда же!

— Заслужили, бедненькие.

— Рози, а вон муж твой идет! — крикнули молодушке со второго этажа.

— Где?

К подъезду шагнул высокий черноволосый мужчина и, схватив Рози за руку, втащил в ряды рабочих, приговаривая: — Пойдем-ка с нами, найдется здесь и для тебя местечко. — Молодая жена, краснея, вырывала руку. — Отпусти!

— Э, нет, не отпущу, с нами пойдешь! — улыбаясь, возражал ей муж.

— С сумкой-то?

— Что ж такого!

Рози вдруг расплакалась. — Как можно с пустою сумкой на демонстрацию идти!

— Пойдем, пойдем! — смеялся муж. — Почему же нельзя-то? Да мы ее по дороге камнями наполним.

Люди шагали спокойно, почти весело, лица постарше выражали достоинство, молодые были заносчиво веселы. Со всех сторон слышались вызывающие вскрики, веселый смех, да и те, что помалкивали, прятали под усы не озабоченность, а лишь накопившуюся усталость. Правда, небольшая группа, двигавшаяся по нечетной стороне, на несколько минут накалила атмосферу резкими выкриками: «Работы! Хлеба!», но впереди и позади нее шагавшая толпа — словно статисты, еще не ухватившие смысл происходящего на сцене, — беззаботно и безразлично глотала пыль.

— Пошли, пора уже! — крикнул Оченаш, спрыгивая с забора, когда группа, шагавшая с криками: «Работы! Хлеба!», поравнялась с ними. — Ждать «Ганц» больше некогда!

— Да, может, они и не вышли, — сказал у Балинта за спиной рабочий, услышав, по-видимому, слова Оченаша. — Весной они восемь недель бастовали, так что не удивлюсь, ежели притомились.

Оченаш обернулся.

— Те, кто бастуют, не так-то пугливы.

— Они из-за чего бастовали? — спросил Йожи, шагавший чуть впереди.

— Из-за «бедо».

— Теперь бастовали, весной?

— Оно ведь и нельзя при этом «бедо» работать, — продолжал рабочий, — облапошивают работягу, как хотят. Ну, допустим, захотел ты проверить ихние расчеты, а как? Уж тогда-то и вовсе не выполнишь ихние шестьдесят пунктов в час. А не выполнишь, тебя тут же и вышвырнут.

Когда шли мимо «Тринадцати домов», Балинт пробежал глазами по окнам. Он увидел немало знакомых лиц, но тетушки Нейзель среди них не было; правда, их квартира окнами смотрела во двор, но могла же она зайти к кому-нибудь и выглянуть на улицу. Горбатый парикмахер стоял в первом подъезде, вокруг несколько ребятишек весело махало демонстрантам, в следующем подъезде оказалось сразу двое знакомых, оба радостно окликнули Балинта. Немного подальше, на другой стороне, кивала из дверей молочной украшенная челкой голова тетушки Керекеш — она, вероятно, увидела Балинта, потому что вдруг принялась отчаянно махать рукой; мальчик невольно расправил пошире плечи. С тех пор как он зашагал в общем ряду, его настроение совершенно изменилось, ноги легче одолевали пространство, легкие дышали свободнее, мускулы на руках и ногах напружились, голова вскинулась выше — какое-то необыкновенно приятное чувство разлилось по всему телу. Это была радость, сходная с той, какую испытывает человек, обретший единомышленника, понимающий его не только умом, но и сердцем и даже телом; каждый шаг, который делал Балинт вместе с рабочей толпой, был еще и еще одним решительным «да» на вопрос, покуда не внятный ему, но ощущаемый и одобряемый всем его существом. Он не знал, с чем именно согласен, но самое согласие с массой людей делало его счастливым. То было согласие плода с материнским лоном.