Старшая девочка кинулась к дверям.

— Тогда пошли домой поскорее!

— Пошли домой поскорее! — прошепелявила и Бёжи, уточкой поспевая за сестрой.

Вернувшись на кухню, они увидели, что лакей ставит на лужайке под сенью большого орехового дерева, в тридцати — сорока шагах от кухонной двери, садовый стол вишневого цвета и такое же плетеное кресло. Несколько минут спустя появилась барышня Анджела с большой стопкой журналов и книг под мышкой, а вскоре опять показался лакей: на серебряном подносе он нес бутылку минеральной воды, стакан, два лимона, давилку и серебряную сахарницу. Хрустальный стакан, подымавшиеся со дна его пузырьки и серебряный поднос отражали лучи закатного солнца, и эта волшебно легкая игра света не хуже застольной музыки чествовала летний союз лимона, сахара и воды; когда же барышня Анджела опустила в стакан длинную серебряную ложечку и стала медленно ею помешивать, прохладное кипенье воды и бриллиантовый блеск кольца барышни могли бы показаться вступлением к предвечерней симфонии лета.

— Ниже наклоняйся! — сказал Фери сестре. — Еще пониже!

Некоторое время слышались только всхлипы насоса.

— Ну, может, хватит?

— Можно еще, — сопя от напряжения, сказала Бёжи. Насос опять заработал. Балинт видел все через дверь, но не вмешивался.

— Уже довольно, — пропыхтела Бёжи, — больше в меня не влезет.

Резиновый шланг упал на пол. Девочка выпрямилась, одернула юбочку. Ее живот напоминал сейчас футбольный мяч.

— Теперь ступай к барышне, — хихикая, сказала старшая сестренка.

Бёжи явно побаивалась. — А ну как побьет меня?

— Не побьет, — уверяла старшая, — вон и давеча к себе подзывала, сахару дала.

Бёжи опять пригладила юбочку. — Ты там осторожней, — ухмыляясь во весь рот, сказал Фери, — сперва подойди к ней поближе, а потом уж пукай!

— Ага, после того как она заговорит с тобой! — поддержала старшая сестра.

Бёжи вперевалку затопала к лужайке, неся перед собой раздувшийся живот. Старшие брат и сестра следили за нею из-за двери, Балинт по-прежнему глядел в сад, облокотись о подоконник. Сперва Бёжи шагала быстро, но чем ближе подходила к садовому столику, тем медленней двигались ее ножки, словно застревали в траве. Барышня подняла голову и приветливо улыбнулась ей издали, так, как положено улыбаться ребенку.

— Чего тебе, деточка? — спросила она, моргая близорукими глазами.

Бёжи не отвечала.

— Подойти хочешь?

Так как девочка все еще молчала, барышня Анджела сама сообразила, что ее, по всей вероятности, следует угостить сахаром, ведь дети, надо думать, любят сахар. В прошлый раз она уже проделала такой опыт, и он удался на славу, даже превзошел ожидания, обе девочки надолго прилипли к ней.

— Хочешь сахару, деточка? — спросила старая дева с самой обворожительной улыбкой на полном лице. — Да ты подойди, не бойся! — Кончиками пальцев она достала из сахарницы один кусочек и протянула сахар ребенку. Но тут ее взгляд упал на мощно выпирающий живот девочки. — Что это? — спросила она потрясенная, и сахар выпал из ее руки.

Опустив голову, Бёжи переминалась с ноги на ногу.

Барышня не верила собственным глазам. Она надела пенсне, наклонилась вперед и с выражением искреннейшего ужаса на лице уставилась на большой, как арбуз, живот девочки. — Что это с тобой, дитя мое? — спросила она, тяжело дыша.

— Со мной ничего, тетенька! — потрясла головой девочка.

— Но ведь ты больна!

— Нет, я не больна! — отозвалась малютка.

— А разве это не болит у тебя?

Девочка опять потрясла головой. С бесконечной осторожностью барышня Анджела положила мягкую ладонь на невероятный живот ребенка. Но едва она коснулась его, как Бёжи начала пукать; звук был такой ровный и мерный, как будто стреляли из игрушечного пистолета. — Что это?! — вскричала барышня Анджела. — Я должна немедленно вызвать врача!

— А сахару вы мне не дадите, тетенька? — испуганно спросила девочка.

Барышня Анджела смотрела на нее своими прелестными бархатными глазами. — Избави господи, дитя мое, — сказала она с глубокой жалостью, — ведь ты больна! Где твоя мама? Нет дома? Ну, ничего, ты не бойся, деточка, я тотчас пошлю за доктором! А ну-ка, покажи мне еще свой животик!

Она опять положила ладонь на живот ребенка, и феномен, на сей раз, еще громче прежнего, повторился. Девочка отступила на шаг, и, громко пукая, медленно обошла вокруг стола. Барышня Анджела вскочила, прижав руки к груди, пенсне слетело у нее с носа. — Правда, сахарку не дадите? — спросила девочка, вдруг рассердившись. — Да вы посмотрите, тетенька, я же сейчас похудею!

Она еще три раза обошла вокруг барышни, которая, поворачивая шею, застывшим взглядом следила за ее шумной прогулкой, потом остановилась перед сахарницей и ладошкой шлепнула себя по животу. — Вот, поглядите, уже и нет ничего! — тоненьким голоском пропищала она. — А теперь-то дадите? И братцу с сестрой дайте, они ведь тоже со мной работали!

Барышня ошеломленно повторила:

— Работали?

— А вы даже посмеяться не изволили! — обиженно пожаловалась Бёжи. — Тетя Браник всякий раз так смеется, что все лицо мокрое!

На другой день, шагая с Балинтом на завод, Йожи заметил, что племянник, который обычно по утрам ни на минуту не закрывал рта, радуясь новому дню, на этот раз идет молча и даже на вопросы едва-едва отвечает. — Ты, что же, не рад, что в цех попал? — спросил он.

— Рад, конечно!

— С утра у меня наряд, понимаешь… еду в Пешт, к Западному вокзалу, — сообщил Йожи. — Ну и вот, думаю, не прихватить ли на обратном пути твоего крестного со всем семейством… прокатил бы их задаром и беспошлинно! Сегодня суббота, могли бы остаться здесь хоть и на воскресенье.

Лицо мальчика вспыхнуло от радости, — Ох, вот бы они согласились! — воскликнул он. — Дядя Йожи, а вы Рафаэлей знаете?

— Кого?

— Нет, я так, — увильнул от ответа Балинт. — Просто вспомнилось.

Балинт пришел за полчаса до начала смены; огромный зал цеха был еще пуст, лишь в компрессорной гудели моторы, подавая в шланги сжатый воздух. Балинт прогулялся между спящими вагонами, внимательно их оглядывая. Лишь однажды довелось ему ехать по железной дороге — когда семья перебралась в деревню к бабушке. Почти все вагоны, находившиеся в цеху, были ему уже знакомы, и новые, которые строились для Турции, Болгарии или для местных железнодорожных линий, и старые, неисправные, стоявшие на ремонте. Среди них был один пассажирский вагон третьего класса, сошедший где-то с рельсов, с продавленными стенками и покореженной крышей; Балинт навещал его ежедневно, следил, словно за выздоравливающим больным, замечал, где и что именно залечили у него за минувший день; медленное возрождение этого вагона доставляло Балинту какую-то особую радость и чувство удовлетворения, и он каждый раз, заложив руки в карманы и насвистывая, обходил его со всех сторон. На соседней колее стоял выбракованный, проржавевший вагон-цистерна, Балинт и его осматривал ежедневно. Он уже хорошо знал цех и бегал по нему запросто, совсем как дома, в парке; большой резальный станок под конторским окном, некоторые вагоны, дольше других остававшиеся в цеху, выраставшие и набиравшиеся сил на его глазах, он так полюбил, что ощущал как бы своими и, сам того не ведая, испытывал нечто вроде ответственности за их судьбу. С оглушительным шумом цеха он свыкся так же, как свыкаются с неприятным запахом близкого человека, а грязь, ложившаяся вокруг широким балахоном, въедавшаяся в руки, лицо, легкие, была для него, как старый добрый костюм, без которого себя уже и не мыслишь. Накануне его впервые поставили к маленькой коксовой печи, где ему предстояло теперь работать, и доверили рукоятку воздуходувки; он испытал при этом не определяемое словом, но исключительно сильное и острое чувство — своеобразную смесь гордости, радости и страха, чувство, подобное тому, которое охватывает мужчину, когда он овладевает первой в жизни женщиной, то есть открывает для себя и покоряет некий ранее неведомый мир.