Барышня приняла его в своей рабочей комнате, сидя за письменным столом. Хотя солнце уже пригревало, окна были закрыты; в жгуте пробивавшихся между тяжелыми гардинами лучей беспокойно вился ворсистый синий сигарный дым. На письменном столе, издавая свежий запах краски, лежала корректура: барышня имела диплом инженера-химика и сейчас правила одну из статей брата.

— Садитесь, прошу вас! — сказала она. — Чем могу служить?

Йожи огляделся, но, обнаружив, что единственный стул затаился в дальнем углу огромной комнаты, лишь подмигнул хозяйке и остался стоять.

— Пришел просить, ваша милость, — начал он, — чтоб разрешили, значит, временно пожить у невестки моей, в дворницкой.

— Зачем?

— Я, изволите знать, получил работу в Киштарче, — объяснил Йожи.

Барышня Анджела насадила на нос пенсне и строго оглядела посетителя с ног до головы; она решительно не понимала, с какой стати этот незнакомец лукаво подмигивает ей из-за длинного своего, пятнистого носа. — У вас что, болезнь глаз какая-нибудь? — осведомилась она, еще раз всмотревшись в бесцветные глаза Йожи, свисающий надо ртом нос и унылую улыбку, открывавшую редкие зубы. — Впрочем, меня это не касается!.. А в другом месте квартиру найти вы не можете?

— Найти-то нашел бы, — живо отозвался Йожи, — да только все они с изъянцем.

— То есть?

— Тот же самый изъян и у девушек-красавушек имеется.

— Не понимаю. — Барышня Анджела была шокирована. — О чем вы?

— Да о том, что они денег стоят.

Барышня Анджела взяла отдыхавшую в пепельнице «вирджинию», закурила. — Я еще не решила окончательно, дам я вам такое разрешение или нет, — проговорила она. — В принципе не хотелось бы пускать в дом незнакомого человека.

Йожи сузил глаза.

— А вы в принципе и не пускайте меня, — заявил он, — вы только на практике…

— Какая у вас профессия? Вы клоун? — спросила барышня, неожиданно рассердившись. — Отказывать в разумной просьбе не в моих привычках, если я в силах помочь кому-то. Извольте обосновать, почему вам угодно перебраться на житье именно сюда. Вы намерены жениться на этой вдове?

— Об этом я еще не думал, — с ошеломленным видом ответил Йожи и скроил такую забавную гримасу, выражавшую крайнее потрясение, что Анджела не удержалась от улыбки. — Больно много прицепов за ее юбкой тянется!

— Прицепов? Что вы хотите сказать?.. Ах, вот оно что, дети! — Полное мясистое лицо барышни сурово глядело на Йожи. — Несмотря на это, она может быть вам вполне подходящей женой. Не считайте, прошу вас, будто я вас уговариваю, — прервала она себя, раздраженная собственным поведением, — в чужие дела я не вмешиваюсь. Вероятно, вы намерены сперва испытать, подходит ли вам совместная жизнь с нею, а потом уж решить. Не так ли?

Лицо Йожи было сейчас олицетворением полной растерянности. — Пробный рейс? — пробормотал он, высоко подняв брови. — Право, не знаю, целую ручки! Но уж если вы изволите предложить такое, так я, право, не против… Один-два пробных рейса в самом деле не помешают.

— Я ничего вам не предлагаю, я спрашиваю, — круто оборвала Йожи барышня. — И даже не вдаюсь в рассмотрение того, что с одной стороны речь идет о судьбе пяти человек, тогда как с другой — лишь одного… ибо и это также не мое дело. — Она сняла пенсне и прекрасными бархатно-черными глазами очень серьезно, почти с мольбой посмотрела на просителя. — Я не хочу стать помехой возможного счастья шестерых людей, — закончила она сдержанно, — поэтому разрешение даю. Ежели через полгода вы не женитесь на ней, вам придется съехать отсюда.

Основную часть своего заработка Йожи отдавал Луизе, а так как под длинным унылым его носом всегда гнездилась новая шутка и все свободное время, вернувшись с завода, он проводил дома, из-под руки выхватывая у невестки работу — стирку или глажку, то Луиза Кёпе очень быстро стряхнула с себя годами давившее ее горе и расцвела так, словно избавилась наконец от долгого бесплодного девичества. Худая шея пополнела, чуть-чуть округлилось и совсем, казалось, высохшее тело, на смуглом цыганском лице расправились морщины, ярче засияли большие серые глаза, засветилась на лице кожа от вернувшейся радости жизни. Она напевала теперь даже днем, словно девушка, поджидающая к вечеру своего возлюбленного. И гораздо реже била детей.

Дела семьи как будто пошли на лад. Их было шестеро, четверо приносили в дом деньги. В одиночку на свой заработок не прожил бы ни один, но так, вместе, они, во всяком случае, три раза в день имели горячую пищу; квартиру Луиза содержала хорошо, чисто, каждую субботу до зеркального блеска надраивала обитый латунью порог, три окна, глядевшие в сад, непременно мыла раз в две недели, так что они всегда сверкали. Керосин по вечерам экономили, однако он был припасен на всякий случай, что же до хвороста и дров, то Йожи, еще прежде чем нанялся на работу, вдоволь насобирал валежника в гёдёлльском лесу, забив им чулан, — словом, на лето у них было чем топить плиту. Фери и Балинту купили хорошие, крепкие башмаки у забредшего из Пешта старьевщика, Луиза тоже получила красивый, «берлинский» платок.

В воскресенье под вечер все они располагались за домом на выжженной солнцем полянке. Длинноватые личики обеих девочек стали полнее, лоб и худые голые ножки покрылись загаром.

Когда гроза пролетела, Луиза сложила в корзинку выглаженное белье, чтобы отнести заказчикам. Йожи пошел ее проводить, дети остались одни.

Высунувшись из окна, спиной ко всем, Балинт глядел в сад. Фери растянулся на постели дяди Йожи и листал десятифиллеровый детективный роман, который взял почитать у знакомого маляра на стройке в Гёдёллё: брошюрка прошла через множество рук и была так захватана, что под пятнами извести, кирпича и жира печать совсем поблекла, некоторые же строчки вовсе в них потонули, и восстановить их смысл могло разве только воображение. Фери лежал на кровати животом вниз, положив книжонку между локтей, так что свет из окна падал прямо на нее. Девочки жужжали тихонько между собой возле плиты, разгребали теплый еще пепел, зевали. Старшая тоненьким, как ниточка, голоском тянула что-то однообразное, слова и мелодия рождались как бы из воздуха и тут же в нем таяли. Снаружи в прохладную кухню доносилось густое жужжание пчел, изредка его пропарывал резкий крик внезапно вспорхнувшей сойки.

— Фери, давай играть! — попросила вдруг старшая сестра.

— Ага, давай игра-а-ать! — заныла и младшая.

Фери не отвечал.

— Фери, слышишь?

— Фе-е-е-ери!

— Да замолчите вы! — крикнул из комнаты Балинт.

Балинта девочки любили больше, чем Фери, хотя и побаивались его; но играть предпочитали все-таки со старшим братом, Фери часто сам, без просьб, брал обеих сестер за руки, уводил в парк, лазал с ними на деревья, играл в салки, разжигал костер, на котором они все втроем сжигали попадавшихся им на пути жуков и муравьев. Бабочек он ловил так ловко, что даже не нарушал рисунка пыльцы на крылышках.

— Фе-е-еери! Почему ты не хочешь играть?

— Заткнись! — буркнул Фери, отмахиваясь от жужжавших вокруг головы мух.

— Надуй мне живот! — предложила Бёжи, младшая.

— Ага, давай надувать ей живот!

Фери, не подымаясь с кровати, посмотрел на сестер.

— Нельзя, мать вот-вот придет.

— Нет, она еще не скоро, — сказала старшенькая, — им надо в два места белье отнести, это далеко очень. Давай надувать ей живот!

Фери задумчиво почесывал нос.

— Тебе ж все равно мухи читать мешают, — не отставала сестра, — брось ты эту гадкую книжку!

— Брось книжку! — вторила ей Бёжи.

Балинт остался в комнате, его не позвали, да он и не пошел бы с ними. Каретный сарай позади дома, который профессор использовал под гараж, был не заперт. Машины в сарае не было, значит, хозяин еще не вернулся. Притворив за собой двери, ребята оказались в приятной полутьме.

Фери отыскал стоявший в углу велосипедный насос.

— Прямо здесь? — спросила Бёжи.

— Нельзя, — сказал Фери, — вдруг тем временем машина придет.