— Замолчи! — прошептала Юли.

Браник стукнул по столу указательным пальцем. — Мы должны договорить все до конца! Само собой, узнает семья, еще скорей — отставленная любовница.

Юли вскинула на него глаза. — О ком ты?

— О ком, не знаю. А только он не младенец, чтоб манной кашкой пробавляться.

— Не младенец, — сказала Юли.

— И ты напрасно бы стала говорить мне сейчас, что ни о чем ему не рассказываешь, а значат, он ничего не знает и ничего выдать не может. Потому что рано или поздно ты будешь говорить с ним обо всем.

— Ладно, хватит уже! — сказала Юли.

Браник во второй раз стукнул указательным пальцем по столу. — А почему ты будешь говорить? Да потому, что любишь его. И надеешься, что рано или поздно вылепишь из него коммуниста. Так?

На секунду в сердце Юли впорхнула надежда. — Так.

— Иначе и быть не может, — кивнул Браник. — Будешь шлифовать, обтачивать, покуда не получится из господина Фаркаша настоящий, стойкий коммунист.

Мгновение оба молчали. — Невозможно? — спросила Юли.

— Возможно или нет, разбирать не буду, — сказал Браник. — Мы-то не можем ждать, пока ты доберешься до цели. Времени у нас нет. Это нужно тебе объяснять?

Юли смотрела прямо перед собой. — Не нужно.

— Сейчас дело выглядит так, — сказал Браник, — что партия не может доверять тебе. Ведь от любовника трех вещей не скроешь: бедности, кашля, ну и того, что ты коммунистка.

— Партия мне не доверяет? — спросила Юли, белая как стена.

— Не доверяет.

— И тебе поручено сказать мне об этом?

— Да.

Спорщикам за соседним столиком надоело вдруг препираться, они поднялись и неуверенно поплелись к выходу. Проходя мимо Браника, один из них остановился, посмотрел на Юли и, тупо ухмыляясь, погрозил девушке толстым пальцем. — Как тебе доверять? — сказал Браник. — Пока ты связана с буржуазным элементом, доверять тебе нельзя.

Юли подняла голову, губы ее дрожали. — Я не согласна, — прошептала она.

Они опять помолчали. — Брось ты это, Юльча! — сказал Браник и, опять взяв ее руку, крепко сжал. — Это ведь плохо кончится!

— Почему?

— Решетом воду носишь, Юльча.

Девушка посмотрела на Браника. На ее глазах блестели слезы, губы тряслись, лицо было мертвенно-бледно. У Браника защемило сердце, он, сам того не заметив, еще сильнее сжал ей руку. — Вы же не подходите друг другу, — проговорил он тихо, — а так как из вас двоих ты слабее, и по общественному положению, и по материальному, и просто потому что ты женщина, то погибнешь ты.

Юли напряженно смотрела на него. — Я знаю, что делаю.

— Плохо знаешь, — покачав головой, отозвался Браник. — Не там ищешь, Юльча. Оттуда, где он есть, тебе его к нам не вытянуть, если же он тебя за собой потянет, ты для пролетарского дела потеряна.

— Это неправда, — сказала Юли.

Браник молчал.

— Ведь мы любим друг друга!

Браник молчал. — До каких пор? — спросил он немного погодя.

— И тому не верю, что из нас двоих он сильнее, — прошептала Юли.

— Не веришь, потому что сейчас он еще влюблен в тебя, — сказал Браник. — Но надолго ли? Ведь эти баре меняют любовниц, как перчатки.

— Ты что-нибудь про него знаешь? — спросила Юли.

Браник повел плечами.

— Знаешь или нет?

— Не знаю. Но это и не важно. Если он на тебе женится, все равно ты погибла. Или желаешь с ним на приемы к Хорти ездить?

Юли ожесточенно качнула головой. — Я и не пошла бы за него, пока не сделала бы из него настоящего человека.

— Ну ладно, — кивнул Браник, — допустим, ты добьешься, что он, в лучшем случае, станет нам симпатизировать. А что ты будешь делать, когда классовая борьба обострится и поставит тебя и твоего мужа друг против друга?

— Если он станет моим мужем, этого произойти не может!

Браник взглянул на часы. Корчма постепенно заполнялась — мест возле стойки уже не хватало, посетители рассаживались по всему залу; к соседнему столику подошла хозяйка, собрала пустые стаканы, смахнула со скатерти крошки. Браник встал. — Будешь жить, словно мул, сама не поймешь, то ли ты осел, то ли лошадь… Сама идешь навстречу своей погибели, Юльча, а ведь ты нужна пролетариату.

— Я знаю, — сказала Юли. — Я своего поста не покину.

Через день она получила дома инструкцию, когда и где должна передать сверток. Пришла за ним незнакомая женщина, взяла и тотчас удалилась. Юли не получила от нее новой явки, связь с партией оборвалась. Правда, она заходила в профсоюз, в молодежную группу социал-демократической парторганизации Восьмого района, но установить связь не могла, партия явно отринула ее от себя.

В тот день, когда Юли передала связной сверток, профессор захотел купить ей зимнее пальто. Внезапно похолодало, день за днем шел непрерывный дождь, а на Юли было лишь хлипкое серенькое пальтишко, к тому же сильно выношенное. — Выкиньте это из головы! — сказала профессору Юли. — Если пришлете на дом, я отправлю обратно или вышвырну из окна.

Как профессор ни настаивал, убедить Юли оказалось невозможно. Это была их первая стычка, когда ни та, ни другая сторона не уступила, отчего на сердце у обоих скопилось столько горечи, что привкус ее надолго остался в их речах. Правда, Юли после первой же резкой фразы взяла себя в руки и попыталась объяснить профессору, что потеряла бы к себе уважение, принимая подобные подарки и не имея возможности ответить тем же, ио когда Фаркаш бросил обвинение, что она не любит его, потому что истинная любовь выше этого, она была поколеблена и, чувствуя, как почва уплывает у нее из-под ног, стала сомневаться в своей любви. Ей вспомнилось, сколько раз она принимала помощь от товарищей, как нечто само собой разумеющееся, даже если не могла отплатить за нее. Значит, человека, которого любит, с которым делит сердце свое и ложе, она ставит настолько ниже? — Зени, вы, верно, стыдитесь меня в этом стареньком пальто? — спросила она почти со злостью, так как не находила более аргументов.

— Мне знакома болезненная сверхчувствительность чванливой бедности, — высоким резким голосом сказал профессор, которому вдруг кровь бросилась в голову. — Так она мстит тем, кто достиг большего. Это не имеет ничего общего с человеческим величием, ибо такая бедность даже принять не способна, следовательно, при случае, столь же мало способна и дать. И как ты себе это представляешь? Я буду ходить в шубе, а ты всю зиму мерзнуть рядом со мной в своей ветром подбитой одежонке? И я соглашусь? Буду раскатывать в машине, в шубе, а ты здесь — обедать колбаской в нетопленой каморке для прислуги? Да я бы в глаза плюнул тому, кто способен обо мне распускать такое!

— И все-таки вам придется примириться с этим, — сказала Юли.

— Очень сомневаюсь. Если гордыни в тебе больше, чем любви, что ж, ищи себе кого-нибудь другого, на ком сможешь поупражняться.

Юли промолчала.

— А если б ты была моей женой, тоже отказалась бы?

— Я еще не знаю, пошла бы за вас или нет, — сказала Юли.

Они расстались, недовольные друг другом, когда же через день встретились вновь, профессор полчаса спустя уже опять заговорил о том же и с тем же неудовлетворительным результатом. Они пререкались еще несколько дней, пока наконец Зенон Фаркаш не устал от споров и не отложил все до лучших времен; однако след пережитой обиды остался в сердце.

Прошло около двух месяцев после встречи Юли с Браником; однажды Юли поехала с Фаркашем в Келенфёльд посмотреть его частную лабораторию; профессор — которому очень хотелось обучить Юли и взять к себе в заводскую лабораторию — решил представить ее своему дяде Иштвану, владельцу завода.

Переживаемый душевный кризис уже сказался на Юли и внешне. То, что партия отринула ее, неотступно ее мучило. Она по-прежнему верила в свою правоту, но чувствовала, что эта правота становится пустым звуком, что она бесполезна, если приходится оставаться с ней один на один. Пока она молчала о своей тайне, эта тайна выглядела хотя и запретной до какой-то степени, но в общем невинной; теперь, когда в ее правоте усомнились, она превратилась в змею, вонзившую жало в грудь своей хозяйки, чтобы рано или поздно ее уничтожить. Непризнанная правота не имеет никакой цены и становится ядом, если ее отрицают. В тот самый миг, как они с Браником расстались, Юли почувствовала, что ее легким катастрофически не хватает воздуха, сознание же, что нельзя больше встретиться с Браником и доказать ему свою правоту, стало в горле комом, ей казалось, что она задохнется. Партия ушла от нее, в единый миг сделалась невидимой. Все ее связи распались, ни в профсоюзе, ни в районной организации социал-демократической партии она не нашла никого, с чьей помощью могла бы восстановить оборванные нити. Как доказать, если не с кем говорить? Дискутировать с самой собой? Беспомощность и обида словно перекроили лицо Юли, за три недели ее глаза и узел волос как будто выросли во тьме бессонных ночей, узкое лицо еще больше осунулось, да и вся она, казалось, вот-вот сломится. В движениях появилась усталость, нервозность, в мыслях — ожесточение, любовь к профессору стала отчаяннее, судорожнее. Фаркаш, с его чисто мужским устройством нервов, всего этого почти не замечал, но иногда, встретясь с Юли на улице, вдруг ловил себя на мысли, что девушка словно бы подурнела ни с того ни с сего.