— А мне как душу отвести?

— А ты упейся, дядя Фери, — засмеялся черноглазый парень с подстриженными усиками, — а потом ступай домой да потрави семью свою газом, как, помнишь, два года назад Лайош Конбергер сделал, из пятьдесят первого цеха.

Младшего сына Конбергера Балинт знал, учился с ним в одном классе; это был бледный, умный мальчик, очень молчаливый. Балинт хотел было пойти на похороны, но официально, всем классом, не пошли, его же самого учитель почему-то именно в тот день позвал наколоть щепок. Знаком был ему и стоявший рядом старик — ночной сторож на свалке металлолома. Балинт оглянулся, пробежал глазами по противоположному тротуару — ведь крестная может пройти и там. Народу становилось все больше, так что ему приходилось тянуть шею, выглядывая между локтями и плечами, чтобы не терять тротуар из виду. — А хоть и зарабатывает мужик, толку-то мало, — проговорила рядом с ним женщина. — В прошлом году кольраби три филлера стоила, а сейчас восемь, за головку салата все десять просят, мясо для гуляша вдвое подорожало с прошлого года.

— Завтра днем будет народное собрание против дороговизны, — громко сказал ночной сторож.

— Где?

— В старом депутатском собрании. Соцдемы собирают, в пять часов.

— О безработице пусть говорят! — выкрикнул откуда-то из женской толпы взволнованный голос. — О том, что мы тут передохнем все, если мужиков наших на улицу вышвырнут!

— И об этом разговор будет, — сказал ночной сторож. — О дороговизне и о безработице.

— Подите туда, — издали крикнула ему седая великанша, окруженная таким плотным кольцом женщин, что Балинту виден был лишь седой узел ее волос, — подите туда и скажите им, чтоб дело делали, а не языком трепали, не то мы, бабы, соберемся однажды да пожалуем сами со всего Андялфёльда, и уж тогда не только старое, но и новое депутатское собрание разнесем!

— Осторожней, тетя Мамушич, — испуганно одернула ее стоявшая рядом молодая женщина, — на углу два полицейских стоят.

— На. . . я на них хотела!

Женщины стали оглядываться, притихли. — Опять коммунистов загребли, — произнес позади Балинта смуглый человек с худым, небритым лицом. — Человек восемьдесят. — Имен в газетах не сообщали? — спросил сосед.

— О каком-то Золтане Санто пишут, из Москвы вроде бы приехал, — подумав, вспомнил небритый.

— Не знаю такого, — проворчал его сосед. — Небось выдумка полиции.

— Полиции?

— Ну да, чтоб языки нам попридержать, — мрачно объяснил первый.

Балинт обернулся, внимательно посмотрел на говорившего, стараясь разобраться в его словах, и тут на другой стороне улицы увидел своего крестного. Согнувшись, чуть ли не на четвереньках стал пробираться между людьми. Выскользнул из толпы прямо на трамвайные рельсы, по которым, громыхая, шел от Западного вокзала «пятьдесят пятый»; Балинт едва проскочил перед его колесами, сопровождаемый сердитой руганью вагоновожатого, Потом ловко, будто ящерица, обогнул телегу, груженную бревнами, с заносчивым видом прошелся перед самым носом «тополино»^[36], такого маленького, что его и петух опрокинул бы, и обеими ногами сразу вспрыгнул возле крестного на тротуар, словно из-под земли вырос.

— Ты как сюда попал? — удивленно спросил Нейзель, вскидывая на него глаза из-под помятой черной шляпы. Всеми морщинами худого, костлявого лица, глубоко сидящими голубыми глазами, густыми седыми усами, свисающими вниз от углов рта, он приветливо улыбался Балинту. Балинт заулыбался тоже: его крестный был выбрит, как всегда. — Так как же ты сюда попал?

— Я тетю Луизу ждал у лавки Лауфера.

Нейзель поздоровался с мальчиком за руку. — Мой крестник, — сказал он стоявшему рядом с ним человеку в форме кондуктора Будапештской трамвайной компании; тот тоже протянул Балинту руку. — Когда в Пешт прикатил?

— Утром. — Балинт размышлял, говорить ли с ходу о том, что привело его сюда. — Ведь вам, крестный, расчета не дали, правда?

Нейзель секунду пристально смотрел на мальчика, потом глазами дал понять: рассчитали. — Почему же вы тогда бритый ходите? — невольно воскликнул Балинт. Кондуктор рассмеялся, а Балинт вспыхнул и уставился на свои босые ноги. — Ну, а ты зачем приехал? — спросил крестный.

Мальчик не ответил. Он еще не переварил двойное разочарование: разочарование большее — что и крестный, хотя более двадцати лет проработал на «Ганце», получил все же расчет, и разочарование меньшее — что его наблюдения оказались неверны.

— Безработные не бреются, — сказал он, глядя кондуктору прямо в глаза; его лоб покраснел, выдавая раздражение.

— Ты-то почем знаешь? — снова засмеялся кондуктор.

— Он вырос здесь, в «Тринадцати домах», — пояснил Нейзель и умиротворяюще положил руку на плечо мальчика. — Как-нибудь выдюжим, парень, слышишь! А нос вешать мужчине не к лицу!

— Бритье ведь денег стоит, — проговорил Балинт упрямо, все так же не сводя глаз с кондуктора. — Даже если самому бриться, как дядя Лайош.

— Тут ты прав, — кивнул кондуктор.

Но Балинт все еще не выпускал его из своих острых зубов. — А потом, если человек бритый, так он и в корчму скорей завернет. — Балинт увидел, что дядя Лайош, его крестный, улыбается в седые усы, и сразу успокоился. Он посмотрел через дорогу: на другой стороне проспекта колыхалась и бурлила огромная толпа — словно был воскресный полдень и люди шли в Уйпешт на футбол.

— Вы меня о чем-то спросили, крестный?

— Зачем в Пешт пожаловал?

— Мама не знает, что я здесь. Работу ищу.

Старый рабочий покачал головой. — Нынче ты не найдешь работы.

— Найду, — тихо отозвался мальчик.

— Вряд ли.

Все трое помолчали. — Совсем у вас худо? — спросил Нейзель. Балинт смотрел на кондуктора; он тоже был уже пожилой, с усталыми глазами и изборожденным морщинами лицом, на левой руке не хватало среднего и безымянного пальцев: потому, видно, и пришлось прежнюю работу оставить, податься в кондукторы. — Деньги-то позарез нужны?

— Нужны, — ответил Балинт коротко.

— Ты не мог бы пристроить его у вас в каком-нибудь депо? — обратился Нейзель к кондуктору.

— Ничего не выйдет, — сказал кондуктор, — туда только с записками от дирекции берут. И по этим ребятам сразу видно, что они либо к христианским социалистам вхожи, либо к «пробуждающимся мадьярам». — Они медленно шли мимо корчмы. В этот момент оттуда, сильно раскачиваясь, выплыли двое; едва удерживаясь на ногах, подпирая друг друга, они остановились посреди тротуара и, обнявшись, затянули песню. — Эти тоже на судостроительном работали, — сказал старый Нейзель, — вместе со мной расчет получили. — Теперь у нас уже до того дошло, — продолжал кондуктор, — что у всех поголовно, не спрашивая, вычитают из получки членские взносы в кассы «пробуждающихся» или христианских социалистов. — Твоя жена выписалась из больницы? — спросил Нейзель.

Балинта это уже не интересовало. — Я пойду по своим делам, крестный. Скажите, пожалуйста, тете Луизе, что я приду к вечеру и буду спать у вас, если можно. — Из кармана он вытащил букетик помятых подснежников. — И вот это, пожалуйста, ей передайте.

— Он пойдет по своим делам! — засмеялся кондуктор, глядя вслед Балинту, худенькая маленькая фигурка которого в мгновение ока исчезла среди проносившегося по проспекту транспорта.

— Сколько ему лет?

— Двенадцать.

— Ладный парнишка, — сказал кондуктор. — Из этого человек вырастет.

Минут через пятнадцать Балинт уже стучался в квартиру на втором этаже большого дома по проспекту Ваци; здесь жил Фернандо Рафаэль, итальянский резчик по камню и скульптор. Балинт ни разу не остановился по дороге, но его острые мальчишеские глаза, любопытные, как сама невинность, и верные, словно зеркало, примечали все и справа и слева: он видел бойню, за нею длинный, растянувшийся на целый километр, незастроенный участок, а дальше высоко изогнувшийся хребет Хармашхатархедь с покрытыми лесом склонами, глядящими на Пешт, — все это изменилось за год лишь настолько, насколько украсила их радость долгожданной встречи; впрочем, заборы и надписи на них, сделанные мелом, остались прежними. Балинт засмеялся довольный и побежал дальше.