Юли, не переставая весело смеяться, затрясла головой.

— Не выйдете?

— Так она вас за полицейского агента приняла? — не унималась Юли. — Ой, я умру со смеху! Как-то ко мне приходил полицейский, потому что меня записали как свидетельницу одного уличного происшествия, и она с тех пор… Ну, понятно, ведь вы пришли так поздно…

Профессор смотрел на поношенные коричневые туфельки, сотрясаемые смехом, они то и дело постукивали по ножке табуретки. Целовал ли кто-нибудь когда-нибудь эти смеющиеся ножки, думал он мрачно, потом перевел глаза на девственные губы, которые тоже не знали мужских губ. И голос ее сейчас, когда она смеялась так беззаботно, словно высветлился, стал более девичьим.

— Отчего вы не желаете выйти замуж за господина Дёме? — спросил он угрюмо.

— Мы расстались с ним, — просто сказала девушка.

— Люди расстаются, потом опять сходятся, — проворчал профессор. — Это еще ничего не доказывает, что вы однажды с ним расстались. Мы ведь как мухи.

Юли снова засмеялась. — У вас, господин профессор, тут, очевидно, больше опыта, — произнесла она с почтительной серьезностью, однако в черных глазах, на миг поднявшихся на профессора, сверкнуло бесовское пламя. — Но мне не верится…

— Что?

— Что господин профессор похож на муху, — договорила Юли, и ее губы смешливо дрогнули. — Как ни смотрю, не вижу никакого сходства.

— Чему вы верите и что видите, для фактов решительно безразлично, — сказал профессор недовольно. — Всегда обращайте внимание только на факты, сударыня, только им и верьте, ибо правы одни лишь факты. Вы дурно сделали, что позволили вашему Дёме уехать в Чехословакию.

— Почему, господин профессор?

— Вам следовало выйти за него замуж. Он славный, умный парень, хорош собой, а в ваших руках приручился бы, утих. И по возрасту он вам больше подходит.

— Больше, чем кто? — спросила Юли, опустив глаза.

— Вы со мной не извольте кокетничать! — с потемневшим лицом отрезал профессор. — Вы отлично понимаете, что я имел в виду себя. С вашей стороны безответственно, глупо и легкомысленно проводить время со мной.

— Почему, господин профессор? — серьезно спросила Юли.

— Вы сами отлично это знаете! — не сразу ответил профессор. Юли смотрела на него в упор. — Не знаю.

— Потому что я стар. — И, поднявшись, профессор опять водрузил на голову шляпу.

— Простимся, сударыня! — сказал он. — Пожалуй, я мог бы обмануть вашу неопытность, но не себя. Как ни веселитесь вы здесь, возле меня, я не верю, что смеетесь вы со мной, а не надо мной. А если не верю, то что же, черт побери, мне делать с вами? Испортить, прежде чем вы испортитесь сами по себе? Уходите, прошу вас, уходите!.. Вернее, уйду я.

— Господин профессор! — тихо проговорила девушка.

— Что «господин профессор»! — оборвал он ее. — Ну, что, что — «господин профессор»? Что вы намерены предпринять со мной? Желаете развеять мои сомнения? Но сомнения, сударыня, сродни пяти хлебам Христовым: сколько человек ни корми ими, в корзине не убудет. Вы похудели бы на моей пище, а мне бы не помогли. Единственная пристойная форма любви к ближнему — оставаться одному и не обременять другого своими невзгодами.

Он посмотрел на девушку, сидевшую молча, с опущенной головой.

— Я уже не могу помолодеть до вас, так что же, заставить вас постареть до меня?.. Я ухожу. Всего наилучшего. — Вызовите из Чехословакии Дёме, он вам подходит!

Зенон Фаркаш повернулся и шагнул к двери. Но, прежде чем взялся за ручку, Юли возникла за его спиной, схватила за локоть.

— Не уходите!

Профессор не отозвался. — Не уходите, — повторила Юли. — Это неправда…

— Что?

— Все неправда! — вскрикнула девушка страстно. — Каждое слово неправда…

Профессор обернулся и посмотрел на нее в упор. Юли приподнялась на носки, словно хотела взлететь к нему, тонкое лицо было бледно, в глазах стояли сердитые и нежные слезы, маленькая округлая грудь высоко, часто вздымалась, от чего трепетало все ее легкое, тянувшееся кверху тело. Никогда еще не была она так желанна, умна, искренна. Профессор, забывшись, долго смотрел на нее; он знал тот редкий, тот особенный миг, когда созревший сладкий плод готов и жаждет упасть.

— Что неправда? — спросил он глухо.

— То, что вы говорите о себе, — страстно проговорила девушка. — Вы больше, выше этого.

Профессор молча покачал головой.

— Да! Я знаю.

— Что вы знаете?

— Все! — воскликнула девушка с несокрушимой уверенностью юной любви, и по щеке ее скатилась слеза.

Профессор смотрел на нее не отрываясь.

— Плохо все это кончится, — проговорил он сумрачно. Но уже не хватило душевных сил развести обхватившие его шею девичьи руки, отстраниться от легчайшего прикосновения трепещущих губ. На сердце у него стало тяжело и сладко, хотелось ругаться или плакать, но всего лучше было погрузиться в забвение.

Юли была влюблена, но рассудка не потеряла. Она знала, чего хочет. Любовь не только не отвлекла ее от задуманного, но сделала замысел еще прекраснее. Она вступила в ту редкую пору человеческой жизни, когда все поступки до мельчайших деталей могут быть одобрены трезвым и верным разумом и когда одобрения заслуживает именно то, чего жаждет инстинкт. Этот период длился недолго, но как всякое истинное и разумное счастье, открыл перед Юли новые горизонты.

Она хотела спасти Зенона Фаркаша: хотела, чтобы он стал коммунистом. Это была отчаянно смелая затея, но Юли надеялась, что любовь станет ее союзником. Счастливая любовь должна была еще прибавить разума и твердости ее целеустремленному существу, сделать профессора Фаркаша более самоотверженным, способным к самоотречению, а их союз — ослепительным образцом подлинной человеческой высоты мужчины и женщины. Перед ее глазами вставал пример супругов Кюри. Это была головокружительная задача, однако Юли чувствовала в себе достаточно силы, твердости, такта и революционного одушевления, чтобы ее выполнить. А главное — нежности, которая поможет преодолеть все препятствия и, прежде всего, уже закостеневающее человеконенавистничество профессора и вероятное сопротивление его окружения.

Она ощущала в себе неиссякаемую нежность, которая жаром обдавала всю кожу, изливалась в кончиках пальцев, туманила глаза. Всякий раз, когда она видела могучую, немного нескладную фигуру профессора с огромной головой, вопрошающим лбом и символом его человеческих слабостей — бесстыдно топорщившимся животом, со смешными складками по-детски вкривь и вкось застегнутого, часто в жирных пятнах, жилета, когда видела громадные ботинки, с наивной мужской грубостью попиравшие пространство, особенно же длинную и широкую, слишком прямую и потому казавшуюся беззащитной спину, — ее охватывало умиление, словно то был ребенок, который нуждался в защите. Юли считала профессора гениальным и совершенным, но отдельно взятые части его тела возмутительно глупыми; ей просто трудно было поверить, что при такой-то глупости они еще умудряются кое-как обслуживать профессора и поддерживать его существование. Профессорские капризы напоминали ей капризы разбуянившегося ребенка, внезапные вспышки гнева — сердитые потуги мучимого спазмами младенца. На счет той же детской незащищенности относила она огрубелость ума и характера, полагая, что этой незащищенностью злоупотребили и тогда она переродилась в человеконенавистничество. Когда, придя ночью домой, Юли впервые увидела в своей комнате возле машинки профессора, когда поняла: он встал потому, что вошла она, — ее сердце так забилось от сладкой любовной жалости к нему, что она побледнела. Профессор подумал тогда — от испуга. Но Юли давно уже поняла про себя, что профессор Фаркаш влюблен в нее, хотя сам того еще не подозревает, и не сомневалась, что ночное посещение профессора может означать только одно: теперь он знает. Упершись обеими руками в стол, наклонив вперед голову, он стоял в этой тесной для его громоздкого тела комнатушке с видом человека, предавшегося своей судьбе.