Юли отчетливо сознавала, за какую трудную задачу берется. Понимала, что пройдут годы, пока она с этой задачей справится, то есть сделает из профессора человека. Человека — то есть коммуниста. Она не спешила. Обращалась с любовью профессора бережно, как с расписным яичком. Не торопила, терпеливо ждала, пока его любовь созреет сама. И в его душевный мир не хотела врываться слишком рано, влиять на мысли его и вкусы; знала, что это станет возможным только тогда, когда она сделает его счастливым. Ей необходимо было время. И хотя сама она любила так горячо, что беспрекословно, с радостью выполняла бы любые желания и капризы профессора, у нее все же хватало сил служить ему более трудную службу: она хотела спасти в нем человека. Для нее это значило одно: сделать из него коммуниста. Любую иную, не столь высокую ступень она сочла бы недостойной себя. Любовь к некоммунисту, кто бы он ни был, сочла бы предательством. С тех пор как семнадцати-восемнадцатилетней девочкой она влюбилась в Барнабаша Дёме и, рука об руку с ним, приняла участие в рабочем движении, профессор Фаркаш был первым мужчиной, сумевшим взволновать ее сердце. Чем сильнее она его любила, тем больше жаждала думать с ним одинаково о том, что происходит в мире, вернее, чтобы он думал так, как она. Беззаветно преданная коммунистическим идеям, остро чувствуя кровную с ними спаянность, она и любовью своей хотела служить им. И когда весной, через несколько дней после встречи на берегу Дуная, она спешила на первое свидание с профессором, у нее не возникало ни малейших сомнений в том, что она останется верной своим идеалам.

Сознание, что профессор Фаркаш, рискуя собственной жизнью, спас, вытащил из Дуная человека, помогло девушке преодолеть все позднее обозначившиеся препятствия и выраставшие из них колючки сомнений. Ее безграничное доверие к профессору родилось там, на берегу Дуная, там она его полюбила. Правда, на следующий день профессор открестился от своего поступка, но что значат слова в сравнении даже с самым малым поступком! Зенон Фаркаш прыгнул в студеный Дунай, чтобы спасти человека. Юли собственными глазами видела, как он бросился в воду: она обернулась в эту минуту. Слышала тяжелый всплеск воды. В голове мелькнуло — профессор покончил с собой. Бегом пробежала, сопровождаемая двумя подружками, ту сотню шагов, что отделяла ее от места происшествия. Увидев огромные, как лодки, коричневые туфли сорок четвертого размера у самой кромки набережной, тотчас успокоилась: самоубийцы не раздеваются перед тем, как прыгнуть в воду. На молочно-белой от яркого лунного света реке вскоре разглядела то и дело выныривавшую голову самоубийцы, а в нескольких метрах позади — быстрые взмахи рук профессора; течение отнесло обоих уже метров на сто в сторону моста Эржебет. Юли, сама хорошо плававшая, знала, что сильный южный ветер, дувший профессору в лицо, мешает ему, самоубийца все дольше оставался под водой, его несло к середине Дуная. С берега было видно, что профессор сперва поймал его за ворот. Однако болтающиеся руки утопленника мешали ему плыть, поэтому, после нескольких тщетных попыток приспособиться, профессор схватил несчастного за волосы и повлек к берегу. Глубокий вздох облегчения, непроизвольно потрясший легкие Юли, показал ей, что профессор вне опасности, а слабый трепет в сердце — что она полюбила его.

— Принесли мои вещи? — спросил профессор угрюмо. Он стоял на ступенях набережной, с волос, из ушей, с одежды ручьями стекала вода.

— Принесли, господин профессор, — сказала Юли. Она протянула ему переброшенные через руку пиджак, пальто, еще раз взглянула на огромные светло-коричневые туфли на резиновом ходу, которые держала в руке. — Сейчас сбегаю за такси.

— Останьтесь! — приказал профессор.

Он обулся, встряхнулся. — Идиотом этим займитесь! — Было видно, что в нем бушует дикая ярость и он с наслаждением пнул бы сейчас распростертого на земле, стонавшего и отхаркивающегося человека.

Позже, когда Юли иной раз изнемогала в борьбе за счастье профессора, это воспоминание неизменно придавало ей силы. Она говорила себе: тот, кто способен рискнуть собственной жизнью ради жизни незнакомого ему человека, в глубине души все-таки связан с человечеством нерушимыми узами. Только сумей сделать его счастливым, и он однажды очнется, поймет, как несчастливы другие, и захочет доискаться до причин. Но первая задача: сделать счастливым его самого.

Юли понимала, что для всего этого необходимо время. Одним неверным словом можно спугнуть расположение профессора, одним предательским движением — его доверие. Однако инстинкт, питаемый умной и страстной любовью, работал в ней безошибочно, словно компас; и Юли, покуда верила в себя, ни разу ни на йоту не уклонилась с верного пути. Не имея большого опыта в любви, кроме любви к Барнабашу Дёме, Юли тем не менее пестовала их отношения уверенной рукой, точно зрелая женщина. Она обращалась с профессором с естественной непринужденностью, как то диктовалось ее сердцем, и так умно, тактично, как того требовал разум, и все это ни разу не пришло в столкновение, как в ней, так и в ее возлюбленном. Ей не было трудно: любовь направляла каждое ее слово, каждый жест, каждое биение сердца. Как всякая истинная женщина она была благодарна за то, что может любить, и платила бесконечной нежностью за каждую минуту, дававшую ей возможность доказать свою любовь.

Юли поняла с самого начала, что профессором — как и вообще всяким мужчиной — легче всего руководить, пользуясь его тщеславием. Поэтому она не скупилась на восторги, тем более что восхищалась своим возлюбленным совершенно искренне. Если иногда она и наблюдала с затаенной улыбкой, как он смеется детски самодовольно в мужском своем тщеславии, то это самодовольство не только ее забавляло, но и пробуждало к нему почтительное чувство. Она любила слушать, как он хвастается. При первом же случае искусно переводила речь на какое-либо общеизвестное его научное открытие, давая профессору возможность лишний раз к нему вернуться. Потом, когда ей удастся вытеснить самодовольство из сердца профессора, внушив веру в себя, он, возможно, поверит и в людей. Если он научится говорить о себе, то, быть может, захочет выслушать и других. Сам став счастливым, поверит в человеческое счастье вообще. Юли, чьи мысли неизменно вились вокруг профессора, на том и порешила: ей удастся сделать из него человека, иными словами, коммуниста, лишь дав ему счастье и тем вернув веру в самую возможность человеческого счастья.

Поначалу казалось, что так все и будет. На следующий день, после того как Юли в своей комнатке для прислуги стала его любовницей, профессор явился снова. Не сняв шляпу, молча остановился в дверях и угрюмо воззрился на машинку «Смит» и сидевшую за ней девушку. Ему незачем было обводить глазами помещение, все оно, с окном, выходившим на галерею, и грязной стеной напротив, легко умещалось в поле зрения, хотя он смотрел на вдруг вспыхнувшее личико Юли. Смотрел так, как смотрит человек в глаза собственному позору. Но ему не дали времени измерить его глубину. Юли вскочила, подбежала и бросилась ему на шею.

— Я знала, что вы придете, — прошептала она, уткнув голову в широкую грудь профессора. Она дрожала всем телом, горячие узкие ладони судорожно обхватили шею, ей не хватало воздуха, чтобы заговорить. Профессор от неожиданности нервно отшатнулся. Но в следующую же минуту, почувствовав, что Юли стоит на цыпочках, был так потрясен и растроган, что поспешно обнял ее в ответ и прижал к себе с такой силой, что девушка негромко вскрикнула.

— Девочка, — пробормотал он, — девочка!

— Я знала, что вы все-таки придете, — шептала Юли.

— Я негодяй и последняя сволочь, — объявил профессор.

Юли молча, но энергично затрясла головой.

— Я буду беречь тебя как зеницу ока, — проговорил профессор.

— А я вас, — ответила девушка.

— Я и не знал…

— Чего?

— Что люблю тебя… Еще вчера не знал…

— А я давно уже…

— Но теперь я знаю, — сказал профессор. — Потому знаю, что сердце за тебя разрывается.