Но однажды, в середине лета, более двух часов тщетно прождав Юли в саду будайского «Киоска», он вдруг словно прозрел. Бескорыстная дружба между мужчиной и женщиной? Смешно! Бескорыстная дружба между профессором университета с мировым именем и неприметной молоденькой девушкой, выбывшей из университета и сейчас бог ведает чем добывающей себе пропитание? Жалкий самообман! Бескорыстная дружба между зрелым мужчиной и хорошенькой девочкой?
Кровь застыла у профессора в жилах. Он встал, обошел столик, сел. Словно в кривом зеркале, увидел карикатуру: его милость Зенон Фаркаш, с Цепью Корвина на шее и пятью или шестью иностранными орденами на груди, вот уже два месяца проводит каждую свободную минуту в кондитерских и кафетериях, обмениваясь мыслями о положении вещей в мире с некоей молодой девицей. Интересны ли ему мысли упомянутой девицы? Да. Почему? Потому что они так значительны? Нет. Следовательно? Потому что это ее мысли.
Вывод был ясен как день и напрашивался сам собой: он влюблен в эту девушку.
Профессор встал, опять обошел столик и вдруг стремительно зашагал к выходу. Двое поздоровались с ним из-за столиков, он пролетел мимо, не ответив. У выхода взглянул на часы, вернулся к своему столу. Обычно Юли бывала точна, если опаздывала, то на пять — десять минут, не больше. Полчаса, в течение которых профессор привел в порядок свои мысли и с бесстрастием истинного ученого-естественника разобрался в собственном положении, низринули его в ад: он понял, что был смешон. У него даже не осталось сил бушевать, до такой степени его оглушило. Никогда в жизни — по крайней мере, ему так казалось — он не обманывал себя. С двадцати двух лет был влюблен в Эстер, с которой временами расставался, то реже, то чаще, но всегда не надолго — как расстается с деревом тень, чтобы на следующий день вновь возвратиться и возвращаться всегда, до тех пор покуда дерево живо. А сейчас? Сидя за железным столиком в саду «Киоска», среди ужинавших, оживленно беседовавших людей, он поймал себя на том, что с легким сердцем распрощался бы с Эстер даже навсегда.
Он вскочил, заспешил к выходу. Между двумя столиками лицом к лицу столкнулся с доктором Варгой, своим ассистентом. Тот недостаточно быстро, как показалось ему, уступил дорогу, и профессор со зла наступил Варге на ногу.
— Прошу прощения, — буркнул он. Пробежав несколько шагов, обернулся. — Вы не меня ли ищете? — Ему пришла в голову невероятная мысль, что Юли передала ему что-то через Варгу; однако изумленно обернувшееся лицо ассистента лишь окончательно его взбесило, и он бросился прочь, не дожидаясь ответа. На площади Антала Себена зашел в корчму, сел.
Вино не принесло облегчения; он пил до самого вечера, но лишь трезвел и становился все беспокойнее. Наконец вышел и поехал к Юлии домой.
Он еще никогда не бывал у нее. Адрес узнал случайно: как-то из ее портфеля выскользнуло письмо, и глаза профессора словно сфотографировали: улица Изабеллы, шесть, пятый этаж, квартира два. Теперь, когда ему потребовался этот адрес, он видел почерк, цвет чернил — конверт встал перед ним в свою натуральную величину, дешевенький голубой конверт, помятый, такой, как был, — профессор узнал бы его среди сотни других; как будто глаза уже тогда знали то, что разум понял два месяца спустя: мельчайшие сведения, относящиеся к этой девушке, станут жизненно важными в его внутреннем хозяйстве.
Именной таблички на двери не оказалось. Отворила худая женщина с помятым лицом.
— Ее нету дома, — сказала она.
— Когда придет?
— Не знаю.
— Почему вы загораживаете дверь? — спросил профессор, бросая раздраженный взгляд на худую некрасивую женщину. — Грабить женщин не моя профессия.
— Сказано, ее нету дома, — повторила женщина. — С чего же мне вас впускать?
Профессор сердито нахмурился. — Я подожду.
— Но я вас не знаю.
— Не беда, я подожду.
Прищуренные серые глаза смотрели на него недовольно, с нескрываемым подозрением. — Вы не из полиции, часом?
— Какого черта! — разозлился профессор. — Доктор Зенон Фаркаш, профессор университета.
Судя по ее виду, женщина иначе представляла себе профессоров университета и все еще придерживала дверь.
— Да она, может, и вовсе поздно ночью придет… Лучше бы вам завтра заглянуть. До восьми утра она дома.
Профессор, как ни мрачно был настроен, не выдержал, громко рассмеялся.
— Послушайте, хозяюшка, вы со мной не играйте в кошки-мышки! — сказал он и, отстранив женщину, вошел. — И знайте, куда бы я ни просил впустить меня, все двери раскрываются настежь! Если не верите, позвоните в канцелярию самого правителя или кликните ближайшего полицейского.
Пока в скудном свете лампочки под жестяным колпаком он вышагивал взад-вперед по тесной комнатке для прислуги, вся обстановка которой состояла из железной кровати (над нею несколько клопиных следов), шкафа и стола, пока сопротивлялся подрагивающими ноздрями затхлому воздуху, в сердце вместе с яростью затеплилось другое, очень редко посещавшее его прежде чувство — жалость. Странным образом два эти чувства не только умещались рядом, но и взаимно друг друга усиливали. Какая же злая гримаса судьбы зашвырнула в такую обстановку это чистое, слабое существо, спрашивал себя профессор, с отвращением и мучительно саднящим сердцем; и чем сильней болело сердце, тем больше ненавидел он девушку, заставлявшую его испытывать самое презренное человеческое чувство — сострадание, обреченное задыхаться в собственной беспомощности: он знал, что Юли не примет от него никакой помощи. И, пока длится их знакомство, он будет постоянно стыдиться за свое благополучие. Если только не женится на ней…
Профессор ошеломленно сел на кровать. И тут же встал, испугавшись, что подцепит клопов. Ярость и сострадание удвоились в его сердце.
Добрых два часа он ждал прихода Юли. Иногда дверь дальней комнаты открывалась, и хозяйка, не решавшаяся лечь спать, выглядывала в переднюю, проверяя, не украл ли профессор университета ее холодильник. В комнатушке все гуще оседал характерный удушливый запах доходных домов, однако открыть окно, выходившее на галерею, было немыслимо: сюда глазели бы со всего этажа. На столе стояла ветхая старинная пишущая машинка «Смит», закрытая черной клеенкой; профессор и не знал, что Юли перепечаткой зарабатывает свой хлеб. Он сидел перед машинкой на твердой кухонной табуретке, выпрямившись, с высокомерным видом, и думал о том, что́ лучше, разумнее: вот сейчас, немедленно встать и уйти навсегда или — жениться на Юли.
Но, услышав скрип ключа во входной двери, затем, с короткими промежутками, щелчок выключателя, стук прикрытой двери и самый вещественный среди всех звуков — тихие, легкие, стремительно приближавшиеся шаги девушки, он вдруг растерялся и невольно потянулся к воротничку, поправил синий в белый горошек галстук-бабочку. Юли боялся он или самого себя? Он почувствовал такую неуверенность, что в тот миг, когда дверь отворилась, встал и, упершись обеими руками в стол, наклонился вперед.
Юли на мгновение застыла в открытой двери. Бледное личико испуганно и удивленно уставилось на профессора, рот приоткрылся от неожиданности, белые, безукоризненно красивые зубы влажно блеснули в тусклом свете лампы. В правой руке она держала портфель, левой извечным женским движением схватилась за сердце. Но как дыхание моментально тает на прозрачном оконном стекле и за ним сразу же вновь вырисовывается сияющий весенний пейзаж, так и на лице Юли за испугом проступила вечно прекрасная нежная картина молодости, залитая естественным ее сиянием — радостью.
— Ой, как же хорошо, что вы пришли! — вскрикнула она, подбежала к профессору, встала на цыпочки, поцеловала в щеку. И тут же, вспыхнув, отвернулась, отошла к кровати, вероятно, чтобы положить портфель. Профессор стоял как столб, и по его большому белому лицу расплывалась глупая счастливая улыбка.
— Вы давно меня ждете? — спросила Юли. Она взглянула на себя в маленькое, с ладонь, зеркальце, висевшее на стене, красной расческой поправила на затылке растрепавшиеся прядки. От ее волос, от гармонично сложенного молодого тела, узких щиколоток повеяло такой свежестью, что со стены исчезли клопиные следы и затхлая, с грязной, потрескавшейся штукатуркой комната для прислуги моментально превратилась в обитель чистоты. — Вы давно меня ждете? — спросила Юли знакомым глубоким голосом.
