Балинт инстинктивно ненавидел всяческую ложь; он знал, что чуть ли не все — за исключением крестного — врут на каждом шагу, но всякий раз приходил в неистовство, когда обнаруживал обман. «Непсаве» — других газет он вовсе не держал в руках — не доверял хотя бы потому, что там вечно писали о низких, подлых эксплуататорах-капиталистах и ни словом не поминали, например, о нечестных рабочих, об угнетающих учеников подмастерьях, о мастерах, эксплуатирующих подмастерьев, — а ведь таких тоже немало на белом свете. После стычки со Славиком Балинт целую неделю подряд изучал «Непсаву» всю, от строки до строки, надеясь прочитать сообщение о безобразном обращении с учениками (втайне он надеялся даже, что газета опишет столкновение, происшедшее между ним и Славиком), и каждый раз, сердясь и еще более укрепляясь в своих сомнениях, оставлял тщетные поиски. На господина Битнера, который входил в руководство профсоюза металлистов и читал «Непсаву» прямо в цехе, уже дважды подавали заявление в профсоюз о неправильном распределении премиальных — Балинт узнал это от Пуфи, а тот от другого ученика, которого внезапно, без предупреждения вышвырнули на улицу, — а все-таки «Непсава» ничего о Битнере не писала, и в профсоюзе все обошлось тихо.

Однако сомнения сомнениями, но Балинт, идя по улице, с большей приязнью смотрел на потертую или заплатанную одежонку, чем на выутюженный костюм, ему легче дышалось на проспекте Ваци, чем на улице Ваци^[100], и, принеся вечером уголь в квартиру, где держали прислугу, он охотнее встречался с нею, нежели с ее «милостивой» хозяйкой. Казалось бы, ему не за что было предпочитать бедняка богачу, ибо он знал по собственному опыту, что первый не лучше второго; возможно, бедного он меньше боялся?.. Как господин стал господином? Этот вопрос казался покуда неразрешимым, но когда-нибудь — Балинт чувствовал это — он захочет во что бы то ни стало добраться до истины. Пока же подросток доверялся только чутью, а оно с тех пор, как он помнил себя, без колебаний вело его к тем, чей запах был ему родным. Оказавшись случайным свидетелем какой-нибудь уличной стычки «пиджачника» с работягой, его поля ягодой, он мысленно брал сторону последнего, даже если тот был неправ, как прежде, в школьных потасовках, всегда «болел» за того, кто бедней, даже если он оказывался сильнее «барчука», с которым сцепился. И в мастерской ему ближе был господин Богнар, который стал «капиталистом» из автомехаников, — хотя Богнар надул его, — чем изящный, по-барски вежливый его совладелец господин Гейнрих, который первым здоровался со старыми рабочими и как-то даже угостил Балинта сигаретой.

Вопросы накапливались с каждой неделей и месяцем, Балинту хотелось досконально обсудить их с крестным, но когда он в десять — в половине одиннадцатого вваливался домой, Нейзель уже похрапывал обычно в подушку. В воскресенья им обоим было не до разговоров: по утрам крестный сразу уходил из дому, а после обеда отправлялся с семьей в городской парк или на пляж судостроительного завода на Дунае. Балинт же, сидя у Рафаэлей, готовился к мотыльковым радостям любви и муравьиным заботам семейной жизни.

Но однажды в воскресное утро Нейзель попросил Балинта немного проводить его. Нищенская жизнь сильно подточила судового кузнеца, в последнее же время поколебалась как будто и его неизменная выдержка, несокрушимое спокойствие, он стал нетерпимей, дома нервничал, разговаривая с женою, с детьми.

— Пришла пора и тебе за ум взяться! — сказал он Балинту, выйдя на улицу. — Ты регулярно читаешь «Непсаву»?

Балинт покраснел до ушей.

— Не регулярно.

— Почему так?

Балинт мог бы сослаться на отсутствие времени, и это было бы правдой: он вставал в половине шестого утра и в половине одиннадцатого ночи добирался до дому. Однако своему крестному он не хотел соврать даже в мыслях.

— Не нравится она мне, — сказал он.

— А почему?

— Правды не пишет.

Нейзель помолчал.

— Политическая газета не может всегда писать правду, — проговорил он негромко. — Правительство защищает интересы правящих классов, у него в руках тысячи средств заставить умолкнуть слово правды. К примеру, в девятьсот двадцать седьмом году, стало быть, уже больше шести лет назад, оно запретило продажу «Непсавы» на улицах. — Проницательные светло-голубые глаза устремились в лицо подростку. — Хотя она не про все пишет, в ней есть чему поучиться.

Балинт не отозвался.

— Вижу, ты со мной не согласен, — сказал Нейзель. — Так?

Балинт вскинул голову. — Так!

— Ну что ж, — кивнул Нейзель. — И железо долго бить приходится, покуда оно форму свою примет. Да я и не люблю таких, кто в два счета меняет взгляды. В Объединение молодых рабочих^[101] вступил?

Балинт снова покраснел. — Нет еще.

— Ладно, — сказал Нейзель, — как-нибудь поговорим с тобой и об этом и о газете тоже. Сколько ж тебе сейчас лет?

— Семнадцать исполнилось, — стиснув зубы, проговорил Балинт, — а я все еще ничего не достиг.

Нейзель опять пристально, изучающе посмотрел на подростка.

— Голову не вешай! — сказал он твердо. — Главное, чтобы вышел из тебя человек справедливый, ведь справедливость — единственное, что отличает человека от животного.

— Вот-вот! — воскликнул Балинт. — Потому-то у меня беда за бедой!

— Ладно, и об этом поговорим вскорости, — сказал Нейзель, положив Балинту руку на плечо. — Что ты делаешь по воскресеньям у Рафаэлей?

— Мы книжку одну читаем, крестный, — опять вспыхнул до ушей Балинт.

Нейзель покивал. — Юлишке-то сколько лет?

— Пятнадцать.

— Гм, пятнадцать? И какую книжку вы с ней читаете?

— Виктора Гюго «Отверженные», — с пылающим лицом сообщил Балинт.

— Название хорошее, — сказал Нейзель. — Давно читаете?

Балинт подумал. — Полгода. И еще на полгода осталось.

— Хватит на нее и первых полгода, — рассудил Нейзель. — Я возьму для тебя одну книжку из библиотеки, «Мать» называется, вот ее почитайте. В обед получишь.

— Спасибо, крестный, — сказал Балинт растроганно. Нейзель остановился, протянул ему руку.

— Тебя здесь большие дела ожидают, Балинт, — сказал он, — и нужно много учиться. Я хочу, чтоб из тебя настоящий человек вышел, чтобы я когда-нибудь гордился тобой. Венгерскому рабочему классу нужны настоящие люди.

Балинт был взволнован: никогда еще его крестный отец не высказывал так открыто доверия и уважения к нему. Он стоял, словно вкопанный, и глядел Нейзелю вслед; широкая, но уже начавшая горбиться спина удалялась среди оживленной воскресной толпы, словно продвигалась к определенной цели — к невидимой аллее старости, вступив на которую, человек начинает стремительно уменьшаться и в дальнем ее конце исчезает навеки. Только сейчас Балинт осознал, как ослабел за последнее время крестный душою и телом; да и слова его, произнесенные на прощанье, имели такой стариковский привкус, что сердце у Балинта дрогнуло, пронзенное любовью и жалостью. Что его гложет, спрашивал он про себя.

В тот день Балинт был так рассеян, что Юлишка под конец надулась, а Рафаэль выиграл все партии подряд. Даже в понедельник, в цеху, его не покидало затаившееся в корешках нервов раздумье.

Балинт работал в мастерских уже девять месяцев. И во сне и наяву его не покидали две тревожные мысли: когда наконец его поставят к токарному станку и кто из двух токарей по металлу будет учить его — Славик или дядя Пациус? Пациуса он знал мало, хотя инстинктивно к нему тянулся, видя склоненное над станком худое лицо с мягкими усами; но при Славике жизнь станет адом — в этом Балинт не сомневался.

Ответ на оба вопроса пришел одновременно и неожиданно.

Как-то холодным октябрьским днем господин Богнар позвал Балинта в контору, приказал растопить железную печку; так Балинт стал свидетелем разговора, который и сам по себе засел у него в голове, но последствия которого заставили его крепко задуматься. К Богнару вошел незнакомый рабочий, оказавшийся токарем по металлу, и стал просить работы. Богнар отказал ему. Токарь не уходил. Уже семь месяцев он без работы, согласен и на меньшую почасовую плату, говорил он бессильным, глухим и осипшим голосом; его голова склонялась вслед неуверенным, спотыкающимся словам, как склоняется мать вслед робко шагающему младенцу; в сутулой спине, гнувшейся перед столом Богнара, хребет заменяла тоскливая безнадежность.