Балинт уголком глаза покосился на молодого рабочего: угроза, произнесенная этим улыбчивым щербатым ртом, прозвучала так реально и веско, что парнишка испугался; почему-то верилось, что Сабо однажды исполнит свою угрозу. Разговорчивей учитель Балинта так и не стал, в длинные объяснения у станка не пускался, но каждое его замечание било в самую точку; даже двадцать лет спустя Балинту отчетливо помнились отдельные слова его, советы, его суждения о работе, о тех, кто работал в мастерской или только заглядывал в нее, о взаимоотношениях рабочих друг с другом; говорил он всегда короткими точными фразами, подчеркнутыми быстрыми и нервными жестами. Однако о себе он не рассказывал ничего. Балинт понятия не имел о его жизни, семейном положении, не знал, холост ли он, женат ли, есть ли дети; лишь гораздо позднее и совсем случайно ему стало известно, что Сабо лет пять назад сдал экзамены на летчика, но, женившись, по просьбе жены отказался от полетов, и с той поры отдает свободное время авиамоделированию — даже премии получал за свои модели самолетов. Еще позднее, лет десять спустя, вновь повстречавшись с Сабо, Балинт узнал о нем и другое: оказывается, его отец был электромонтер, хорошо зарабатывал, но пропивал все и после трех лет супружеской жизни оставил жену; двое его детей выросли в такой же нищете, как дети Кёпе.

На третий день, как Балинт стал с ним работать, Сабо по какой-то причине был разговорчивей обычного.

— Есть здесь, в цеху, несколько подлецов! — сказал он, и худое лицо его покраснело.

Балинт осваивался с новым станком; это несколько отвлекало его от горького разочарования, оно отодвигалось, втянув свои острые когти, уступая место живому интересу; когда же интерес опадал, разочарование выскакивало вновь и жестоко вцеплялось в душу.

— Кто такие? — спросил он рассеянно.

— Есть, — пожал плечами Сабо.

— В самом деле?

— Еще бы!

Балинт не был по натуре любопытен, однако не хотел показаться невежей; если этому молчуну в кои-то веки захотелось поговорить, следует прийти ему на помощь, заинтересованным ухом помочь слову выйти на божий свет.

— Вы про кого, господин Сабо? — спросил Балинт ободряюще.

— Да уж кое про кого…

Балинт понял, что надо поинтересоваться решительнее, не то Сабо так и не выскажется, остановится на полдороге.

— Господин Битнер? — протянул он руку помощи.

— Он-то свинья, — махнул рукой Сабо. — Но хоть не слишком это скрывает.

— А господин Богнар? — спросил Балинт после паузы: опыт последней недели значительно поколебал его благодарное чувство к этому владельцу мастерской.

Сабо лишь мягко улыбнулся.

— Тоже свинья.

— Точно?

— Он же капиталист, — коротко, сквозь зубы, бросил Сабо.

Балинт соображал. Тоже, должно быть, из социал-демократов, как и мой крестный, подумал он; но спросить не решился.

— Капиталисты все свиньи, — сказал Сабо, — даже если какой-нибудь и не свинья по натуре, но по положению своему он ничем иным быть не может.

— Как это? — спросил подросток.

— Он должен стать свиньей, — объяснил Сабо, — иначе его сомнут. А раз должен стать, значит, и станет. Человек быстро привыкает вести себя по-свински.

Балинт засмеялся.

— Богнар был прежде автомехаником, а потом уж завел собственное дело, — продолжал Сабо. — Такие, конечно, скрывают, что освинячились. Я зову этих стыдливыми свиньями, но довериться им тоже нельзя никак.

Балинт вызывал в памяти собственный опыт — по задумчивому лбу забегали, перекатываясь, пухлые щенячьи складки; он перебирал в уме пережитое, выуживал накопленный опыт. Однако ни к чему не пришел.

— И еще есть такие, — проговорил Сабо.

— Кто же? — задумчиво спросил Балинт.

— Найдутся.

— Здесь, в цеху?

— Ясно! — кивнул Сабо.

Балинт уже чувствовал себя повитухой — он опять протянул руку помощи.

— Господин Тучек? — спросил он наобум.

— Этот тоже стыдливая свинья, — сказал Сабо.

— Да он-то не капиталист! — воскликнул подросток.

Молодой рабочий горячо закивал.

— Оттого он еще больше свинья… Погонялы бывают двух сортов: один на собственных ногах стоит, а другой у капиталиста сиську сосет, жиру набирается, понял?

— Это господин Тучек, да? — спросил Балинт, обе встречи которого с пожилым мастером не оставили по себе добрых воспоминаний. — Господин Тучек принял меня сюда, но я сразу увидел, что это человек ненадежный, потому что он соврал моему крестному.

— Беда не в том!

— Как?

— Не в том беда, что соврал.

— Как так! — возмущенно вскрикнул Балинт. — Как не беда!

Тыльной стороной ладони Сабо пригладил маленькие светлые усики.

— Это не беда! — повторил он упрямо. — А то беда, что он труд не уважает. Скажем, оставил кто-то ведущую ось отшлифовать. Через два часа приходит, а Тучек ему чужую ось отдает… Бери, мол, та самая… а все для того только, чтобы поскорей денежки в кассу несли. Зато возьмутся потом монтировать и — пошла кутерьма.

— Вот и выходит, что враль он! — воскликнул Балинт.

Однако долгий разговор явно утомил Сабо, он не ответил.

— Кому деньги своего же труда дороже, тот дрянь человек, — нервно сказал он, — свинья, да и только… Вот и из этого свинья вырастет! — поглядел он вслед Пуфи, который, громко напевая, пробежал мимо. — Что это он распевает?

— «Кто еврейку полюбил, прямо в пекло угодил», — повторил за Пуфи Балинт. — Это левентовцы поют.

За четверть часа превратив полцеха в свиней — как когда-то Цирцея, — Сабо опять замкнулся в светлом улыбчивом молчании. Балинт с удовольствием работал под его началом и искренне жалел, когда молодого рабочего перевели на другой станок. За четыре месяца, проведенные возле шлифовального станка, у него хватало времени на раздумья о том, что говорил ему Сабо в ту первую неделю и позже, во время коротких встреч на бегу, сопровождаемых стремительной жестикуляцией его нервных рук. Личный опыт Балинта не мог повсюду следовать за знанием рабочего, который был на добрый десяток лет его старше; между тем Балинт — как бы ни уважал человека — ничего не принимал на веру. Больше всего его поразило, что Сабо уважал немногих и о большинстве их общих знакомых был самого скверного мнения; беспокоило его и то, что Сабо всех «капиталистов» одним чохом величал «свиньями», даже тех, кто сами по себе могли быть порядочными людьми, не родись они или не стань потом капиталистами. Если так, значит, каждый становится бесчестным, недоумевал подросток, в ту самую минуту, как добирается до денег? Но тогда, значит, каждый человек в основе своей бесчестен? И мой крестный? И даже я сам? Это не укладывалось у него в голове; сердце изо всех сил ощетинивалось против невозможной, ужасной мысли, что человечество столь испорчено и столь склонно к пороку.

За свою короткую жизнь Балинт знавал уже немало работодателей, однако подлинных «капиталистов», по сути дела, не встречал. На Киштарчайском вагоностроительном его начальником был мастер Турчин, которого рабочие любили; десятники на стройке, кто получше, кто похуже, одинаково изматывали его до кровавых мозолей; в Рацских купальнях им командовал банщик, в опиловочно-резальных мастерских по улице Светенай — старик мастер; когда нанимался рассыльным — выполнял поручения старшего приказчика, летом, когда разносил рекламу магазина резиновых изделий, — заведующего магазином; все они не были капиталисты. Может, тетушка Керекеш, молочница с проспекта Ваци, капиталистка? Или Минарович, психованный художник? И та и другой обращались с ним по-человечески, за работу платили, что положено. Единственный настоящий капиталист, известный ему лично, маленький инженер Рознер, владелец льдозавода, платил рабочим больше всех в округе и даже угощал их колбасою, пивом; правда, он же выставил Балинта на улицу после сентябрьской демонстрации 1930 года, но ведь его принудила полиция. Итак?..

Теперь, работая в авторемонтной мастерской, Балинт стал чаще почитывать «Непсаву». Подрядившись разносчиком к угольщику, он уже не поспевал домой на ежевечерние чтения, поэтому одалживал у крестного газету и во время обеда иной раз заглядывал в нее. Читал подозрительно, доверия к печатному слову у него не было. Говоря с живым человеком, он мог заглянуть ему в глаза, ухом уловить правдивые или фальшивые нотки в голосе, опираясь на знание людей, разгадать игру лица и рук, мог прибавить к полученному результату то, что знал о человеке прежде, — и так решал, чему можно верить из слышанного. Но как выудить правду из напечатанной буквы?