— Хорош был супец, — сказал Балинт, прищелкнув языком: похвалой он платил не за суп, а за ласку.

— Вот дьявольщина, ну и странная обвинительная речь! — воскликнул Нейзель, подставив газету догорающим отблескам заката. — Вон ведь что говорит: «Последнее время за действия, направленные к социальному перевороту, все чаще попадают под суд студенты высших школ, профессора, представители молодой венгерской интеллигенции. Это свидетельствует о том, что часть молодежи потеряла свои идеалы, ее духовное и нравственное равновесие пошатнулось, она склоняется мыслями к революционным крайностям».

— Эге-ге! — проговорил Йожи Кёпе, незамеченным войдя в комнату; он слушал чтение, стоя в дверях, — Так и сказал? — Нейзель внимательно глянул на него поверх очков; правда, он тотчас признал Йожи по голосу, за минувший год Йожи стал в этой квартире частым гостем, но Нейзель любил видеть, с кем говорил.

— Ты это, Йожи?

— Угу, — откликнулся гость, и в темноте почти видно было, как его длинный тонкий нос уныло покивал над унылым «угу». — Вроде бы я самый. Хотя в этакой темноте наверняка и не скажешь.

— Это как же? — засмеялся Янчи, младший сынишка Нейзелей.

— А ну, как другой кто вместо меня в дверь вошел! — сказал ему Йожи. — По нынешним временам надо быть осторожней!

— Вот слушайте дальше, — опять зашуршал газетой Нейзель. — Ведь что говорит: «Новое поколение влекут к себе новые воззрения на мир и общество. Молодежь винит несправедливости, видит беспомощность свою…» — Нейзель запнулся, еще ближе поднес газету к лицу. — Ну и ну, — пробормотал он, — просто глазам своим не веришь… «…молодежь видит неизменным лишь одно — своекорыстие тех, кто находится у власти, и нищету самых широких слоев». — Он отложил газету, сдвинул очки на лоб.

— Нищету? — повторил Йожи. — Что за черт!.. Это защитник, что ли?

Нейзель поглядел на него. — Прокурор. Обвинительная речь.

— Что за черт! — опять сказал Йожи и медленно провел под носом тыльной стороной ладони. — Нищета? Да где ж в нашей стране нищета? Вот хоть сейчас взять: иду себе по проспекту Ваци, а навстречу по тротуару курочка рябенькая топает, да такая толстушка, совсем раскисла, бедненькая, едва дышит. Возьми хоть ты меня на руки, просит, сил нет столько жиру на себе носить.

— Ой, где же она?.. Где она? — наперебой закричали ребятишки. Обе девочки вскочили, бросились к Йожи, ощупывая его карманы. — Вы принесли ее, дядя Йожи?.. Куда ж вы ее дели? — Они знали, что Йожи никогда не приходит с пустыми руками: если непостоянного его заработка не хватало на большее, хотя бы пакетиком постного сахара подслащивал вечно жаждущие полакомиться ротики девчушек.

— Где она? Ну, а где ж ей и быть? — уныло отозвался он. — На полке лежит, сопит, поджидает смерть-избавительницу.

Луиза Нейзель рассмеялась.

— Уж не дразните детишек-то!

— Пускай их антихрист дразнит, а не я, — возразил Йожи. — Да вы бы уж своими глазами убедились, сударыня, потрудились бы хоть выйти к ней, если, конечно, решитесь с места сдвинуться в этакой тьмище. Я и отсюда слышу, как она там квохчет.

Тем временем совершенно стемнело. Из кухни слышен был слабый шум, казалось, всамделишная курица разгребает мусор; Луиза вдруг вскочила на ноги и взволнованно бросилась на кухню.

— Как это можно говорить о нищете в стране, где у каждого судового кузнеца на обед варят курицу! — заметил Йожи, — А как фамилия этого прокурора?

Нейзель заглянул в газету. — Трагер.

На кухне вспыхнула лампа, сквозь открытую дверь свет проник в комнату. Йожи перекосил длинный нос так, что он встал чуть не поперек лица.

— Одним словом, шваб! — сказал он. — Тогда понятно.

— Что тебе понятно?

— Нацист он. На Гитлера равняется. Нилашист! Нынче ведь они всех больше разоряются о нищете масс да о своекорыстии власть имущих.

Обе девочки и Янчи выбежали на кухню смотреть на раскудахтавшуюся курицу, которую Луиза Нейзель привечала, за неимением лучшего, горстью хлебных крошек да блюдечком воды. Петер, старший сын Нейзелей, и Балинт, считавшие себя взрослыми, остались в комнате, слушали речи мужчин о политике.

— Слышь, а я сегодня кругленький пенгё заработал на исповеди, — зашептал Балинту на ухо Петер.

— Что за черт… Что за черт! — засмеялся Балинт, подражая дяде своему, Йожи. — На исповеди?

Петер покрутил под столом блестящей монетой.

— А дело так было, — шептал он. — Наша Дуфек в ремесленном издала приказ, что перед пасхой каждый обязан исповедаться, причаститься. Кто причастился, получал от его преподобия Палоци желтенькую цидулку и отдавал ее Дуфек. А если нет у тебя этой цидулки, Дуфек враз вычитает три форинта. Вот на этом я и заработал, понял?

Балинт не понял.

— Дурень ты, — продолжал шептать Петер. — Я исповедался три раза, а две лишние бумаженции продал по пятьдесят филлеров тем, у кого их не было. Они заработали на этом два пятьдесят чистыми, и я не внакладе… Пойдешь завтра со мной в Народный кинотеатр?.. Плачу!

В прошлом году Нейзелю удалось пристроить Петера на «Ганц-судостроительный», в модельный цех, оттуда он и ходил в ремесленное училище на улице Байнок. Отцу-то хотелось сделать сына литейщиком, но Петер рос хилым, тяжелая работа была ему не по плечу, и Нейзель долго обивал пороги, пока не сунул его к модельщикам.

Петер получал четыре филлера в час, работал по двадцать семь — двадцать восемь часов в неделю, но и его единственный пенгё звенел весьма приятно, когда он по субботам выкладывал его на кухонный стол матери, рядом со все опадающими пенгё отца.

— Ой, какая преогромная курица, какая большущая, толстая, — восторженно прокричала старшенькая из кухни, — пять кило будет!

— Дуреха, — фыркнул Петер, — таких кур не бывает! Два кило, самое большее.

— Башка твоя два кило весит, понял! — сердито крикнула девочка. — Курица кило на четыре, не меньше!

— Ты как любишь-то, Йожи? — спросила Луиза Бензель, вошедшая тем временем из кухни. — Паприкаш или в суп лучше? Жарить, пожалуй, не стоит, боюсь, жестковата будет. Приготовлю-ка я завтра к обеду куриный паприкаш, да пожирнее, хорошо?

— Ты сперва спрашиваешь, как он любит, — вмешался Нейзель, все еще сидевший у окна с поднятыми на лоб очками, — а ответа и не ждешь. Может, он в сухарях предпочитает?

Жена рассмеялась, ее добродушное полное лицо, над которым не властны были никакие заботы, лукаво, озорно засветилось.

— Нелегкая вам в живот ваш бедненький, — смеясь, весело возразила она мужу, — ведь это вы сами в сухарях-то любите. Да только нельзя этакую старую клушу в сухарях обжаривать.

— А я всю жизнь вот таких пожилых курочек уважал, сударыня, — воскликнул Йожи. — Настоящая солидная еда, и жуешь долго, и в желудке весомо ложится. По крайней мере, чувствуешь, что поел.

На Йожи не очень сказались минувшие два года, голодное существование столь же мало отразилось на его худом, жилистом теле, как и любая обильная жирная пища, длинный нос был все так же забавно непоседлив, длинные руки с огромными костлявыми кистями по-прежнему брались за любую работу.

— Я даже воронье мясо обожаю, сударыня, — объявил он, подмигивая девочкам, слушавшим его с раскрытыми ртами. — Прошлой зимой, когда меня выставили с льдозавода и дозволили гулять ровно шесть месяцев, раздобыл я старое ружьишко и пошел в городской парк на ворон охотиться. Из вороньей ножки да грудки можно такой отличный суп состряпать, что желудок о нем три дня не забудет. Вот я вам принесу как-нибудь.

— Вы лучше зайца подстрелите, дядя Йожи! — воскликнул Петер.

— Зайца я только с рефлектором подстрелить могу, сынок, — скривил нос Йожи. — Когда я шоферил в Мавауте, так, бывало, зимой каждое воскресенье, да еще на тезоименитство господина правителя непременно жарким из зайчатины угощался, то на вертеле поджарю, а то и нашпигую. А на именины господина правителя — двойную порцию, его высокопревосходительство далее поблагодарил меня за это специальным письмом.

— Поди уж ты, Йожи, ну тебя! — смеялась хозяйка. В комнате загомонило веселье, девочки то и дело взвизгивали, маленький Янчи стучал кулачком по столу, один только Нейзель сидел, задумавшись, устремив в себя, в свои мысли прозрачный, светло-голубой взгляд. Виски его запали, от лица остались кожа да кости.