— А запивать чем будем? — спросил кто-то.
— Я — зёльдсилвани, — объявил Фаркаш. — Но, если не ошибаюсь, здесь есть также харшлевелю и бадачони[96].
За окном все еще не унималась метель, ветер то и дело со свистом врывался в каминную трубу, принимая участие в беседе, и каштан под окном все чаще постукивал в окно. — Ну и непогода, — заметил седой профессор с козлиной бородкой. Но чем неуютней рисовались картины, занесенные с улицы уханьем печной трубы и снежными шквалами, бьющими в окна, тем ярче разгорались щеки господ профессоров от тепла, нагнетаемого камином, едой и вином. Старый математик, который давно уже ограничил вечернюю свою трапезу чашкой кофе с молоком, да и то не позднее восьми часов вечера, сейчас словно помолодел на двадцать лет: он дважды отведал мамалыги со сметаной, выпил добрых полстакана харшлевелю. — Если мы в самом деле присоединимся к внешней политике Гитлера, — продолжал между тем историк, — это не может не повлиять, увы, и на нашу внутреннюю политику. Венгерская интеллигенция и так уже страдает некоторым духовным и нравственным отупением, а теперь есть все основания опасаться, что вершить дела нации еще больше прежнего станет военная прослойка, которая вкусила сейчас легкой жизни, без трудов и на полном содержании, и уровень которой определяет глубочайшую деградацию венгерской политики. Признаюсь, в отношении ближайшего будущего я пессимист. Дух Гитлера не остановится на границе.
— Убереги нас небо от этого! — проблеял господин с седой козлиной бородкой.
Профессор Фаркаш поднял голову.
— Небо оставим воробьям, — проворчал он. — Что с тобой?
— Он Гитлера боится, мой милый, — сказал бывший ректор, чуть не на темя вскинув широкие седые брови.
Все здесь знали историка как человека спокойного; он никогда не повышал голос, прежде чем высказаться, каждую мысль продумывал дважды, из трех, по крайней мере, одну оставлял про себя. Волнение, окрасившее сейчас его слова, было замечено даже толстокожим бывшим ректором, насторожились и все остальные.
— В истории нашего народа понятие непотизм отнюдь не безызвестно, — говорил историк, — но протекционизм нынешнего премьер-министра поистине переходит все границы. По личной или политической неприязни — да просто из ревности — он изгоняет из армии всех сколько-нибудь стоящих офицеров, чтобы посадить на их место своих однокашников по Винер-нойештадтской академии. Венгерская армия уже сейчас находится в руках бесталанных военачальников, германофилов и антисемитов, не ведающих истинного национального чувства, которые прежде, при монархии, дотянули бы разве что до звания майора. Он рассовывает ближайших своих друзей по министерствам, ставит под их контроль заводы, предприятия, хотя они понимают в этом, как свинья в апельсинах, зато набивают карманы, получая солидные куши. Не нынче-завтра кадеты из Винер-нойештадта и в университете станут читать курс биологии или сравнительной лингвистики.
Бывший ректор кивнул. — Что верно, то верно, уже имеются признаки…
— Ну, пока до Гитлера все-таки далеко!
— Я тоже так думаю, — проговорил лингвист, стирая сметану с ублаженной серебряной бороды. — Так далеко, думаю, мы не зайдем. В политике ведь нынче одна собака у власти, завтра другая, и всякая на свой манер лает, а народ, он всегда своим естественным склонностям следует. Венгры же не знают расовой ненависти…
— Именно, — поддержал его профессор с козлиной бородкой, — и антисемитизма тоже!
Математик провел ладонями по лысине. — В этом и Хорти не обвинишь. Ведь его супруга…
— Не говоря уж о том, какие прочные у него связи с английской аристократией.
— Ему можно довериться, мой милый, — беспечно сказал бывший ректор, покачивая перед глазами бокал с зеленоватым, сверкающим вином. — Я тоже не во всем согласен с нынешней политикой, но покуда Хорти у власти — да продлит бог его дни! — до тех пор мадьяр никакому чужаку портянкой не будет, как говорят у нас в Мако.
Профессор Фаркаш давно уже не принимал участия в разговоре; свесив огромную голову над мамалыгой, он сидел, глядя в одну точку, целиком уйдя в себя. Когда внесли третье блюдо, жаркое «по-разбойничьи», он было встрепенулся, собираясь встать, чтобы напутствовать речью и жаркое, но только махнул рукой и застыл опять. — Что это с ним? — шепнул лингвисту его сосед. — Поначалу ведь был так весел!
— Пьян он, — прошептал в ответ лингвист, весело щурясь. — Я Фаркаша знаю. Это его третий день, на третий день он всегда пасмурный.
— А что за фокус такой — во главе стола никого не посадить?
— Сейчас все узнаем, брат, — воинственно заявил лингвист, пальцами прочесывая лохматую серебряную бороду. — Сейчас выведаем.
Крепкий, мужественный запах жаренного на вертеле мяса заполнил столовую. На огромном блюде, словно длинные колбасы, лежали рядком куски говяжьего филе, телячьей печенки и свинины, меж которыми румянились колечко лука, грибок, кусочек сала; все это шипело, хрустело, скворчало, едва втыкалась чья-нибудь вилка. Темно-коричневый мощный кус говядины и нежная белая свиная отбивная прижимались друг к дружке, словно чета любовников; острая маринованная паприка так и льнула к ним, так и брызгала соком под зубами упоенно смаковавших жаркое мужчин, приводя на память все острые наслаждения любви. Старый лингвист, насадив на вилку по кусочку печенки, зажаренного до кофейного цвета сала, хрустящей говядины, блаженно жмурился и, пронеся над бородой, отправлял все в рот; рядом с ним бывший ректор, держа в лоснящихся от жира пальцах кость свиной отбивной, с хрустом снимал большими желтыми зубами румяную корочку. В стаканах поблескивало красное бургундское.
— Зенон, — спросил вдруг лингвист, — а кого мы поджидаем во главу стола?
Стало тихо. Профессор Фаркаш вперил тяжелый взгляд в старческие морщины лингвиста. — У меня нынче праздник, сейдер, — проговорил он не сразу.
— Что за черт! — воскликнул старый лингвист. — Ты перешел в иудейскую веру?
Вокруг стола грохнул хохот. Тяжелые красные вина, поданные к мясу, уже сильно подмочили трезвость гостей, лица раскраснелись, старческие глаза хмельно блестели. Профессор Фаркаш подождал, пока стихнет хохот. — Еще не перешел, — выговорил он медленно, — но завтра перейду.
— Браво, Зенон! — крикнул старый математик. Профессора снова закатились смехом. — Отлично, Зенон!.. Превосходно, Зенон! — слышалось со всех концов стола. — Но какая связь между твоим иудейством и этим пустующим стулом во главе стола? — спросил бывший ректор, кулаком отирая слезящиеся от смеха глаза. — Ха-ха-ха, это великолепно! Он переходит в иудейскую веру, ха-ха-ха! Да стул-то пустой здесь к чему, мой милый?
— Пророка Илью поджидаю, — сказал профессор Фаркаш.
Он встал, оперся кулаками о стол. — Почтенная соотечественница, почтенные соотечественники, — проговорил он, уставив глаза во главу стола. (— Так Илья пророк стал женского рода? — шепнул лингвист.) В связи с моим возвращением из Берлина я хотел бы сказать вам несколько слов. Четыре или пять дней назад перед Берлинским университетом, прямо на улице, у меня на глазах забили насмерть одного из самых одаренных моих слушателей, который, между прочим, был коммунистом. На следующий день последовало назначение Гитлера рейхсканцлером, очевидным образом легализировавшее этот дикий вид политического осуждения. Я взял свою шляпу, почтенные соотечественники, и вернулся домой. Что я не коммунист, в пояснениях не нуждается, за собственную драгоценную шкуру мне бояться не приходилось, более того, не приходилось опасаться, что от меня потребуют участия в избиении и уничтожении еще оставшихся в живых коммунистов. Но я не хочу быть даже просто свидетелем там, где логику мысли заменяют крайне бесчеловечной акцией: убийством. Почтенные соотечественники, я ученый, я хочу создавать.
Профессор на мгновение умолк и хмурым бычьим взглядом обвел гостей.
— Это мой ответ и вот этому моему молодому другу, — проговорил он хрипло, — который заснул рядом со мной во время моей речи. И пусть это заметят себе те, кто намерен воспользоваться моими услугами.
