— Браво, Зенон! — раздался громкий выкрик от головы стола.

Профессор Фаркаш улыбался с детски сосредоточенным видом.

— …поскольку готовил его я сам, — повторил он, — и все необходимые работы велись под личным моим наблюдением, то я почитаю себя вправе доложить о способе его приготовления.

Господа вдруг дружно развеселились. Они и проголодались уже, — подымавшийся над супницами пар щекотал нос, бульон красовался на столе, желтый, душистый, при одном взгляде на него во рту сбегалась слюна и начинались легкие спазмы в желудке, — а тут еще эта лукавая мысль, что профессор Фаркаш готовил бульон собственноручно!.. У всех как-то сразу раскрылись сердца, развязались языки, под диафрагмой копился смех. Назревало то особенное самовозгорающееся веселье, которое отодвигает в сторону все заботы и по малейшему поводу взрывается неудержимым, заразительным, мощным хохотом.

— Браво, Зенон! — неслось со всех сторон, — Так ты готовил сам!.. Ну и ну, прелестно!.. В колбе?.. Браво, Зенон!

Профессор Фаркаш стоял недвижимо, кулаками опершись на белую скатерть.

— Покупаем наилучшую говядину, полкило на человека, — заговорил он менторским тоном, — по возможности мягкие задние части и несколько настоящих мозговых косточек. Добавляем к этому хорошую телячью ножку, но — внимание, уважаемые дамы и господа! — это должна быть непременно передняя ножка, более мускулистая, жилистая и более клейкая, только она подходит к мужественному вкусу говядины, только она еще более укрепляет его. Затем прикупаем пять-шесть петухов, но чтоб были в самом соку, не слишком молодые — у этих мясо еще безвкусное, без жизненной опытности, так сказать, — и не слишком старые — от перезрелых, старых петухов, набегавшихся в свое время за курами, бульон получается чересчур едкий. Это должны быть красивые, сильные петухи, в расцвете мужской их поры.

— Бедный Йожи, тебя он уже не стал бы варить, — сочувственно сказал лингвист бывшему ректору, который то и дело подкручивал длинные усы и медленно перекатывал вверх и вниз по лбу озабоченные морщины. — Конечно, не стал бы, — поддержал его старчески дрожащий голос с другого конца стола. — Напрасно он хорохорится, усищи свои подкручивает! — Профессорская компания расхохоталась. — Что и говорить, среди нас Зенон немного нашел бы подходящих, — задумчиво заметил старый профессор в очках, с седой козлиной бородкой. Смеющиеся глаза на минутку задержались на историке из Трансильвании, единственном из собравшихся — за исключением хозяина дома, — кто месил житейскую грязь еще по эту сторону пятидесятилетнего рубежа. Историк чуть-чуть покраснел, опустил голову.

— Далее, я кладу в бульон зелень, — продолжал профессор Фаркаш, — соль, паприку, добрую горсть черного перца горошком, один-два стручка красного перца. Затем бросаю туда скорлупу от двух-трех яиц, она очищает, процеживает бульон еще во время варки. Теперь можно закрыть котел крышкой, наглухо залепив ее вокруг сырым тестом, чтобы все ароматы, весь вкус остались внутри, переплелись, смешались друг с дружкой, чтобы ни понюшки не пропало даром.

— И готово? — спросил кто-то, глотая слюну.

Профессор Фаркаш вскинул большие белые руки, кое-где отмеченные темными, выеденными кислотой веснушками.

— Готово? — переспросил он. — Это выражение науке неизвестно. Ибо когда суп готов?.. Когда сварен или же когда съеден? Или, идя далее, когда организм переработал его, или когда отдал матери-земле то, что принадлежит ей?

Профессора вновь рассмеялись.

— Заканчивай же свою лекцию, Зенон! — воскликнул крохотный лысый старичок, в свое время знаменитейший математик, который давно уже сидел с выпученными глазами и вздрагивающими ноздрями, уставившись на супницу: бульон он любил больше всего на свете. — Дай же нам вкусить твоей стряпни!

— Когда бульон прокипит часа три-четыре, — с мрачным видом продолжал профессор Фаркаш, — я снимаю крышку и отливаю немного в кастрюльку, чтобы отварить лапши. Здесь я не стану входить в детали, дамы и господа, ибо, по правде сказать, такой бульон следует есть без всякой лапши. Я, например, люблю бульон в чистом виде и смею надеяться, господа разделяют мое мнение. Непосредственно перед подачей на стол я процеживаю бульон через частое шелковое ситечко, проложив его куском чистого белого тюля. Полученная таким образом жидкость будет кристально прозрачна, сквозь нее отлично виден узор на дне тарелки. Наименование: мясной бульон «Красавица хозяйка».

При последних словах он вновь повернулся к стулу, пустовавшему во главе стола, несколько секунд задержался на нем взглядом, затем медленно опустился на свое место. В тот же миг ложки звякнули, гости склонились над тарелками. Бульон действительно был кристально чист и прозрачен, сквозь золотистое озерко, по кромку наполнившее тарелки, можно было разглядеть мельчайшие зеленые листочки изображенных на донышке незабудок.

— Вот, извольте видеть, — воскликнул с восхищением миниатюрный лысый математик, — ни единого кружочка жира на поверхности, жир растворился, впитался, распустился в бульоне. А какой аромат!

Вокруг стола слышалось пыхтенье, сопенье, причмокиванье, даже носы господ приняли участие в битве.

— Одним только запахом можно насытиться на целую неделю вперед! — бормотал математик; его крохотное старое личико буквально осатанело, он напоминал собаку, схватившую кость.

— А вот мясо это, — заметил профессор Фаркаш, указывая на блюдо с отварным мясом, которым официант обносил гостей, — мясо это выварено и потеряло всю силу, есть его не имеет смысла.

— В нем еще есть сила, ваша милость, — вмешался официант. — Вы только попробуйте вот хоть этот кусочек с маринованным хренком да с парой картофелин в тмине!..

Профессор Фаркаш отстраняюще двинул локтем.

— А мне положи-ка, дружок, — вскричал бывший ректор, — да петушиного мясца добавь немножко.

— Что же до внешней политики Гитлера, — вернулся к своей теме историк, — то не может быть ни малейшего сомнения в том, что в первую очередь он постарается вернуть себе Рур и бывшие немецкие колонии. К сожалению, при нашей ревизионистской политике он как бы сам собою напрашивается в натуральные наши союзники, в результате чего…

— То есть как! — шепеляво воскликнул старый математик. — Опять союз с тем, в чьей компании мы уже проиграли одну войну? Чтобы проиграть и следующую? Но ведь это чистейший абсурд, господа!

Историк пожал плечами.

— Не спорю.

— Зачем же тогда пропагандируешь это? — сердито процедил почтенный старец.

— Я всего лишь делаю прогноз.

— У вас, у политиков, и прогноз уже пропаганда, — проворчал старый математик, глубоко презиравший гуманитарные науки. — Ведь вы, рассматривая якобы то, что есть, на самом деле рассуждаете лишь о том, что́ было бы хорошо, если б было. Меня, дружок, не проведешь.

— Мне, дядюшка Игнац, — с улыбкой отозвался историк, — Гитлер, право же, ни к чему, не приемлю его ни душой, ни телом. Ведь я как раз нашим политикам в вину…

— Что же, мы сегодня так и не выпьем, дамы и господа? — мрачно вопросил профессор Фаркаш. — Правда, в наших краях, ежели после бульона спросишь вина, в другой раз приглашения не жди… Следующее блюдо, — продолжал он после короткой паузы, и его чуть опухшая белая физиономия под двойным лбом была олицетворением щедрого гостеприимства, — следующее блюдо, которое как раз появилось сейчас в дверях, мамалыга с овечьим сыром и сметаной. Разумеется, и его я готовил самолично. Значит, так: одной рукой медленно засыпаем в кипящую, бурлящую воду кукурузную муку, а другой непрерывно помешиваем деревянной лопаточкой, пока варево не загустеет, чтобы можно было ломать его на куски. Когда это сделано…

— Ты и ломал сам, Зенон? — спросил лингвист.

— А кто же еще! — проворчал Фаркаш. — Мадам Хорти, что ли?

— Продолжай, Зенон! — сказал лингвист. — Продолжай!

— Слушаем, слушаем! — кричали гости, и в глазах у всех, в тоне голосов уже вновь назревал смех. — Слушаем!.. И — за дело!

— Это простое кушанье, — проговорил Фаркаш, скромно улыбаясь. — Готовится в глубокой длинной фаянсовой посуде. Слой мамалыги, слой овечьего сыра, сметана, потом все сначала, покуда посудина не наполнится. Каждый слой сдабриваем ложкой масла, а сверху заливаем шкварками. После того ставим мамалыгу в духовку и держим там, покуда не зарумянится корочка. Верхний слой сметаны запечется и выпустит тысячи мельчайших паутинок, которые тоненькими нитями переплетут душистое тесто, запеченное до красновато-коричневого цвета.