Пештские улицы пахли совсем иначе, чем берлинские, он глубоко втянул носом воздух. Пока дошел до площади Вёрёшмарти, два-три раза обернулся, совсем как в Берлине, когда слышал за спиной венгерскую речь. Теперь он будет слышать ее постоянно. Внезапно профессор понял, что он дома.

Он остановился на углу улицы Дороття, насвистывая, огляделся. Но вдруг за радостью ощутил на сердце тяжесть; так бывает, когда нежданно-негаданно сталкиваешься лицом к лицу с давно откладываемым и неприятным делом. Казалось, отовсюду надвигаются на него кредиторы; он не понимал, чего они хотят, но знал, что он их должник. Что-то станет он здесь делать?..

Профессор знаком подозвал такси и поспешно втиснулся на сиденье, пока барон Грюнер, вышедший из «Жербо», успел узнать и окликнуть его. Дома Анджеле стало дурно от неожиданности, и это вернуло ему хорошее настроение. Насвистывая, он ходил взад-вперед по квартире, сестра едва поспевала за ним. Наконец она не выдержала и спросила, когда он собирается приступить к лекциям в университете. Профессор снова помрачнел.

— Над чем, собственно, ты работал в Берлине? — спросила Анджела. — Я читала как-то в «Berichte» твою публикацию о расщеплении трисахаридов… Ну, а еще?

— Больше ничего, — сказал профессор.

— То есть как ничего?

— Закури-ка свою «вирджинию», Анджела, — посоветовал профессор, — это успокаивает.

— Больше ничего? — повторила Анджела, обратив на брата толстое доброе лицо с выпуклым лбом и прекрасными бархатными глазами. — Как же так? Я не верю своим ушам.

— Подобную недоверчивость одобрить не могу, — заметил профессор.

— Но ведь ты провел в Берлине больше двух лет!

Профессор пожал плечами. — И что из того?

— Ну, хорошо, — сказала сестра, — хорошо, Зенон, вижу, что путешествие тебя утомило. Вечером продолжим разговор. Где твои рукописи?.. В этом саквояже? А остальной багаж?

— Остального багажа нет.

— То есть как нет? — спросила Анджела. — Ты оставил его на аэродроме?

— Я оставил его в Берлине, — сказал профессор.

— Значит, пришлют следом?

Двойной лоб профессора стал медленно краснеть снизу. — Не думаю.

— Не думаешь? Но не оставил же ты весь свой гардероб, белье, книги, занявшие одиннадцать чемоданов и ящиков, на усмотрение невесть кого? И при том неупакованными?

— Не оставил. Ни на чье усмотрение не оставил. Там понятия не имеют, что я уехал.

Лицо Анджелы дрогнуло, ей не хватало воздуха. Но прежде чем она успела заговорить, профессор встал, выпрямился во весь свой огромный рост. — Анджела, — проговорил он, и его виски побагровели от ярости, — ты не желала бы поработать в Берлине, в институте кайзера Вильгельма? Завтра же добуду паспорт, и — скатертью дорожка!

— Хорошо, Зенон, — сказала Анджела, — вечером мы продолжим разговор.

Но разговор не состоялся: от наступавших со всех сторон забот профессор по-гусарски сбежал в корчму. Первый день он пил в одиночестве, на второй день вызвал к себе Гергея, бывшего своего шофера, затем старого Матюша, лаборанта, а под вечер и адъюнкта Шайку. На третий день в полдень покатил было к Эстер, но перед ее домом приказал развернуть «стайер» и вернулся в корчму. По нему не было видно, что он пьян, огромное тело не теряло равновесия, речь оставалась ясной и внятной, только чуть-чуть замедленной, — впрочем, он чаще сквернословил и вообще держался задиристей. Вернувшись в корчму, он решил вечером устроить дома торжественный прием по случаю своего возвращения. — Позовем и власть предержащую, не так ли? — сказал он Гергею, который на машине развозил избранникам устные приглашения. — Поезжайте к министру культов и скажите ему, что из Берлина вернулся на родину профессор Зенон Фаркаш и на радостях готов видеть его нынче у себя дома, между восемью вечера и восемью утра. Будет подан ужин.

— А кто сейчас министр культов, ваша милость? — спросил шофер.

— Не знаю, — проворчал профессор, — Там, в министерстве, скажут. Я не привередлив… Да, скажите там господам этим, — добавил он, — что могут привести и друзей своих, сегодня я еще всех рад видеть. Адреса записали?

К вечеру снова пошел снег, и когда профессор, в сопровождении Барнабаша и шофера, вышел из корчмы, улица была окутана чистым белым покрывалом. Вокруг горы Геллерт клубилась огромная серая перина, иногда угол ее вздрагивал и высыпал над уличными фонарями белый пух. На несколько мгновений гора совершенно исчезла за метелью, почти не видно было и ближней башенки на мосту Франца-Иосифа. Профессор наклонился, взял пригоршню чистого снега, потер им лицо. — Я пойду домой пешком, — сообщил он Гергею. — Дёме пойдет со мной. А вы ступайте к Кеттеру и закажите ужин на тридцать — сорок персон, с двумя официантами и, соответственно, винами. Меню пусть составит тетушка Жофи.

— Много будет, ваша милость, — возразил шофер. — Столько народу не придет.

— Не возражайте Гергей! — проворчал профессор. — Не будем скупиться. Зенон Фаркаш в Венгрии один.

Он взял студента под руку. — Я провожу вас до дому, господин профессор, — сказал Барнабаш, — но остаться, к сожалению, не могу, дела.

Профессор повернул к нему огромный яйцеобразный череп. — Дела бывают только у швабов, — пробормотал он. — А у венгра время всегда найдется. Останешься со мной!

Они молча шли рядом, печатая шаги на снегу, мимо неясными силуэтами торопились по домам прохожие. Стемнело, витрины по уши надвинули жалюзи, на левой стороне улицы сверкали громадные окна кафе «Хадик», за ними смутно проступали неподвижные профили нескольких посетителей, углубившихся в шахматы. Высокая стройная брюнетка подкрашивала губы.

Профессор остановился, поглядел на нее. — В Пеште красивые женщины, — сказал он. — Ну, ничего!

— Вы приехали ненадолго, господин профессор? — спросил студент.

— Навсегда.

— Разрешите спросить? Есть ли какая-то связь между событиями в Германии и вашим приездом, господин проф…

— Есть, — ответил профессор. — Я скверно сплю, а под моим окном три ночи напролет шла пальба.

Молодой человек засмеялся. — Понимаю.

— Германия попала в руки сумасшедшего, — мрачно сказал профессор.

Мимо прошла женщина, он остановился, обернулся, долго смотрел ей вслед. — Швабы и так-то были тяжкие невропаты, — произнес он, смакуя взглядом ноги удалявшейся женщины. — Таких лодыжек я за два года не видел в Берлине ни разу. Все там дюжие, как волы, и испорченные, как мартышки. Если этот Гитлер, с его щеткой под носом, на каждом волоске которой повисло вранье, приберет их теперь к рукам, они сбесятся окончательно.

— Вы, господин профессор, ставите на одну доску и буржуазию и рабочих? — поинтересовался студент.

Профессор остановился. — Да ты уж не коммунист ли?

— Коммунист, — после мгновенного раздумья ответил Барнабаш. — Я коммунист, господин профессор.

— Ты мне противен, — сказал профессор. — Но все-таки ступай со мной. Я уехал из Берлина, потому что не хочу видеть, как там убивают коммунистов, которые мне противны.

— Просто видеть этого не хотите? — спросил студент. — Не знаю, господин профессор, позволите ли мне говорить откровенно…

Громадный лоб профессора повернулся к студенту. — Позволю, сынок, но только пять минут… Поскольку я пьян. Впрочем, ты и не можешь потребовать от венгерского барина, чтобы он пожертвовал более пяти минут на откровенность, иначе какой же он венгерский барин?

— В Венгрии тоже убивают коммунистов, — сказал студент. — Только и того что не на улице. Вас это не беспокоит, господин профессор?

— Продолжай, сынок! — кивнул профессор. — В течение пяти минут можешь говорить со мной, как с собственным отцом.

— С отцом! — Барнабаш замолчал.

— Ну-с?

— Вероятно, я плохо выражаю свои мысли, да и такого жизненного опыта у меня нет, как у господина профессора, — вновь заговорил Барнабаш. — Но я все-таки не понимаю: если вы ненавидите коммунистов, отчего же протестуете, когда их убивают? Это или ханжество, или сентиментальность, а ни то, ни другое не достойно такого большого ученого, как вы, господин профессор, которому хорошо известна жестокость природы…