— Прелестная символическая картинка относительно происхождения капитала, — проговорил Минарович, ласково улыбаясь.

— Господин редактор, а что вы скажете о назначении Гитлера? — уже во второй раз спросил музейный чиновник с седой бородкой.

Керечени отмахнулся:

— Я не придаю этому особого значения. Пасть у него широкая, нужно было заткнуть ее.

— А теперь?

— Что — теперь? — раздраженно переспросил Керечени. — Теперь ее заткнули. Как всякой оппозиции, дорвавшейся наконец до власти. Гитлер успокоится, и все пойдет своим чередом.

— Я вот почему спрашиваю, — настаивал музейный работник, — мой зять купил паспорт и всем семейством эмигрирует в Южную Америку.

Редактор засмеялся. — Он здесь живет, в Пеште?

— Да.

— Вон ведь какая спешка! Он, конечно, еврей?

— К сожалению.

— Евреев решительно невозможно понять, — провозгласил Керечени, совершенно позабыв, что всего пятнадцать лет назад в честь верховного правителя Хорти переменил свою иудейскую веру на протестантскую. — Ну, когда бегут из Германии, это бы я еще понял…

— Один берлинский клиент моего зятя, — объяснил музейный служащий, — вчера прибыл в Пешт самолетом. Вероятно, это он напугал зятя.

— Тот, конечно, тоже еврей?

— Наверное… Самолет был битком набит беженцами, евреями венгерского происхождения, впрочем, был среди них и христианин, некий Фаркаш, профессор университета…

Бледное сонное лицо доктора Варги внезапно чуть не с хрустом повернулось к говорившему, тихо дремавшие очки ярко блеснули.

— Как вы сказали?

— Что именно? — удивился чиновник.

— Кого вы назвали? Профессора Зенона Фаркаша?

— Имени его я не знаю, — сказал чиновник. — Он химик.

Доктор Варга встал, откланялся и вышел. Через несколько минут попрощался и Керечени. Молоденькую докторшу по телефону вызвали в больницу, они собрались уходить вместе.

— Нервы у людей не в порядке, собственной тени пугаются, — заявил Керечени на прощанье. — Гитлер — человек не без способностей, но, по существу, он пешка, без соизволения крупного немецкого капитала ему и шагу ступить нельзя.

— Вы так думаете?

— Ваши друзья самое позднее через месяц снова будут в Берлине, — уже от двери крикнул редактор, полуобернувшись к далекому зеленому островку света. — Когда получите от них письмо, вспомните, что Керечени вам это предсказывал.

После его ухода все вдруг притихли — так затихает собака, освободившись от докучной блохи. Все успокоились, как будто чуть-чуть задремали. Минарович немного прикрыл глаза, руки скрестил на животе.

— Последнее время у меня что-то глаза устают, прошу прощения, — пояснил он негромко. — Дорогие друзья, если можно, не расходитесь еще, мне бы не хотелось остаться одному. Чем мне еще угостить вас?

— Он ведь, помнится, подручным маляра был? — сказал кто-то.

— И, кажется, даже не немец!

— То есть как не немец?

— Я имею в виду, — пояснил сидевший слева от Минаровича учитель гимназии, — не имперский немец, родом ведь он из Австрии. Но во время войны он уже служил в германской армии.

— Карьера незаурядная, ничего не скажешь, — заговорил господин Фекете, плешивый коммерсант. — Вы только представьте себе: обыкновенный рабочий становится канцлером Германской империи! Перед таким человеком я снимаю шляпу, даже если не разделяю его взглядов. Я-то, прошу прощения, знаю, что такое труд, я с четырнадцати лет просыпался в четыре часа утра и ложился поздно ночью, чтобы облегчить жизнь овдовевшей моей матушке, и если сегодня у меня скопилось маленькое состояние, могу с чистой совестью утверждать, что добыто оно в поте лица моего.

— Мне кажется, господин Керечени прав, — сказал учитель гимназии, — пугаться нет причин. Получив власть в свои руки, он тотчас уймется. Младенец тоже лишь до тех пор плачет, пока не получит материнский сосок в рот. По моему глубокому убеждению, нашей национальной независимости опасность не угрожает. Вы читали, господа, его вчерашнюю речь?.. Первую после назначения? О чем в ней говорилось? Исключительно о внутриполитических вопросах. Начал с того, что немецкий народ лишился собственного достоинства и господь оставил его. Что Германии не пристало скатываться в болото коммунизма… Чиновник из музея согласно кивнул.

— Это в какой газете было? — спросил коммерсант.

Учитель гимназии вынул из внутреннего кармана сложенный номер «Пешти напло», водрузил на нос очки, поднес к ним газету. — «Марксизм поверг народ в нищету, предал рабочий класс, — прочитал он. — В общественной жизни воцарился разврат, культура гибнет, марксизм развратил просвещение, разрушил экономику. Он уже полностью погубил средние классы, крестьянство».

— Тут он прав, — пробормотал коммерсант.

— Именно! — Учитель гимназии бросил на него неодобрительный взгляд. — К сожалению, он прав и когда называет тех, кто навязал марксизм на наши головы. Впрочем, оставим это! — оборвал он себя, пожимая плечами. — Послушайте, как великолепно заканчивает он свою речь: «Немецкий народ, клянусь тебе, не ради денег, не ради платы принял я на себя эту должность, но ради тебя одного! Пускай сейчас ты несправедлив ко мне и миллионы проклинают меня, но придет час, когда ты пойдешь за мной, весь, как один человек. Никогда за всю свою историю не подымалась Германия до таких головокружительных вершин, как те, к которым поведем ее мы».

— Гениальный человек, — негромко, как бы самому себе, сказал коммерсант и отер плешь платком. — Но почему он имеет зуб против евреев?

Учитель гимназии пожал плечами и полистал газету.

— Он еще дал интервью американским журналистам. Вот его подлинные слова: никто не желает мира более, чем я. Я никогда не произносил поджигательских речей, об этом свидетельствует опыт последних двенадцати лет.

— Но, черт побери, как же назвать тогда речь, которую вы только что прочитали? — воскликнул родственник из провинции, которого каждые четверть часа смаривала дремота, а нервное возбуждение каждые четверть часа пробуждало. — Вот дьявольщина, сколько ни есть политиков в мире, нельзя верить ни одному их слову.

— Такое уж у них ремесло, само на ложь толкает, — проговорил господин Фекете. — Точь-в-точь как в торговле. Я, изволите знать, считаю себя человеком честным, но если бы я всегда говорил одну только чистую правду, через месяц пришлось бы прикрыть лавочку. Личная жизнь, конечно, дело другое, там каждое мое слово, как дважды два четыре.

— А чем вы торгуете? — осведомился учитель гимназии.

Господин Фекете рассмеялся.

— Интересуетесь, чтобы обходить подальше? Да ведь нам с вами вряд ли довелось бы столкнуться, господин учитель: мешки, парусина, веревка.

Балинт заснул в своем темном углу, легкое приятное посапыванье, доносившееся оттуда, напомнило гостям о расстеленной кровати, в которой можно со вкусом, с хрустом потянуться перед сном и ощутить у самых ноздрей легкий щекот натянутого до подбородка одеяла.

— Ну что ж, пора на покой, — встрепенулся коммерсант. — Да и пареньку этому время уже лечь как следует. Хозяин наш, должно быть, утомился, не так ли?

— О, как угодно, — вскидывая к небу изящную, трепещущую кисть руки, проговорил художник. Гости стали собираться.

— Что же, политическая ситуация тоже не слишком обнадеживает, — сказал господин Фекете со вздохом, как бы подытоживая услышанное за вечер. — Да какой ей и быть при нынешнем экономическом положении? Сколько поросят, столько сосков, оно и ясно. Но я все ж думаю, пугаться не стоит, честным трудом всегда можно прожить.

— Знаете, — сказал он на улице учителю гимназии, когда парадное за ними захлопнулось, — доведись мне говорить с Гитлером, я спросил бы у него прямо: господин канцлер, чем провинились перед вами евреи? И рассказал бы ему мою жизнь — о том, что вот я, еврей-торговец, с двенадцати лет живу честным трудом, от большинства ничем не отличаюсь, а потом спросил бы: господин канцлер, почему вы на нас сердитесь? Вы величайший сын нашей эпохи, но признайте, что в этом одном вы ошибаетесь!