— Бояться вам нечего, — раздраженно проскрипел учитель, — у нас в Венгрии честного человека никогда не обидят!

— Вот и я так думаю, — кивнул господин Фекете, отирая лоб.

— К тому же, — с легкой насмешкой продолжал учитель, — вы ведь из воинственного рода. Ваш дед в сорок восьмом национальным гвардейцем был в Сегеде, не правда ли?

Они распрощались, коммерсант приподнял шляпу на ладонь выше обычного. Возвращаясь домой на улицу Вешшелени, он решил всю недвижимость обратить в наличные и купить на них валюту, чтобы, если доведется, в любой момент покинуть Венгрию. Дома он разбудил жену, прикованную к кровати приступом ишиаса, и досконально обсудил с нею, какие принять меры. Если собрать всю дебиторскую задолженность, продать акции «Ганца-электромашиностроительного» и «Нашици», обратить в деньги склад и имеющиеся в нем запасы, оставив лишь самое необходимое для дальнейшего ведения дела, на вырученные суммы можно купить четыреста тысяч швейцарских франков.

— Франков? — усомнилась жена. — А если Гитлер займет Швейцарию?

— Значит, покупать доллары?

Госпожа Фекете думала. Ее морщинистое, старое лицо приводило на память древних еврейских пророков, оно было твердо, как кремень, ее взор жег одеяло.

— А если он займет и Америку? — послышалось немного спустя из морщин.

Муж пожал плечами.

— Тогда уж все равно бежать нам некуда!

— Да ведь ты и не хочешь никуда бежать, Шани, — сообщила ему жена. — Ты только деньги свои спасти хочешь.

За окном рассветало. Два старика, кожей впитавшие опыт двух тысячелетий, решили приобрести четыреста наполеондоров, остальные же деньги обратить, поровну, в доллары и английские фунты. Господин Фекете умылся, переоделся и отправился в свою лавку.

Седьмая глава

К утру небо, несколько дней затянутое косматыми тучами, прояснилось, и в полдень, когда Балинт нес из соседнего ресторанчика обед, длинноногие лучи уже весело шалили на голубой эмали судков. На втором этаже открылось и тут же закрылось окно, перебросив через улицу две ослепительные простыни света, на перекрестке сверкнул в лицо фарами грузовик. Все, что способно было сиять, сияло. Светилось счастьем и лицо Балинта: его зубы, глаза, волосы излучали свет. Все сверкало, блистало, душистый, пахнувший снегом ветерок ширил легкие, играл в волосах, шевелил брови, придавал настроению, словно щепотка соли, особую остроту и вкус. Улицу пересекали голубые тени, длинные снежные сугробы вдоль тротуаров искрились.

Балинт только что стал наливать суп в свою тарелку, как в дверь позвонили.

— Пожалуй, открывать не стоит, — сказал Минарович, купая нос в подымавшемся над его тарелкой аромате. — Вдруг да какая-нибудь неприятность?..

Балинту это было непонятно.

— От неприятности не убежишь, догонит!

— Вы так думаете? — Художник явно колебался. — Знаете по опыту?.. И нет возможности увернуться?

Балинт пожал плечами. Нос Минаровича был погружен в мускулисто извивавшийся пар от светло-желтого мясного бульона, художник упоенно созерцал покоившиеся на дне тарелки аккуратные ломтики моркови и репы, вьющуюся среди весело мигавших кружков жира зелень петрушки. Художник не любил, когда его беспокоили во время еды.

— А что на второе? — спросил он.

— Говядина.

— Под хреном с уксусом?

— Угу, — буркнул Балинт.

— Мясо не жесткое?

Балинт переминался с ноги на ногу.

— Я-то почем знаю?

Звонок прозвонил в третий раз.

— Ну хорошо, — кивнул художник. — Экий упорный!.. Вы бы открыли?

— Открыл бы, — мрачно сказал Балинт.

— А что как с дурными вестями? — Художник стеснительно улыбался. — И суп между тем остынет. А если вдруг… как бы сказать… явится кто-нибудь в дурном настроении, вот и отобьет аппетит… На третье что у нас?

— Лапша с маком.

— Пожалуй, я ее не люблю, — проговорил Минарович. — Ну, там видно будет. Если позвонит еще раз, впустите. Res judicata^[91]. — В мастерскую, как был в пальто и шляпе, ворвался господин Фекете; только увидев на залитой солнцем белой скатерти две тарелки с поднимающимся над ними паром, он снял шляпу. Пожилой коммерсант тяжело дышал, по вискам, по носу горестными потоками струился пот. Накануне вечером его единственный сын на основании одиозной статьи 921-3 был арестован полицией по подозрению в подстрекательской деятельности против существующего государственного строя. Весть застигла Фекете около девяти часов утра, в магазинчике на улице короля Кароя, когда он давал поручение биржевому маклеру приобрести сто пятьдесят наполеондоров. Принесла известие незнакомая остроносая девица, по виду студентка, даже не назвавшая своего имени. В стеклянной кабинке-конторе, из которой можно было держать под неусыпным наблюдением тесное, пропитанное запахом конопли торговое помещение, входную стеклянную дверь и через нее снующих по улице пешеходов, она пробыла от силы десять минут, — повернувшись спиной к двери, с ридикюлем под мышкой, коротко, четко все рассказала и быстрым мужским шагом удалилась.

Для отца все было так неожиданно, что поначалу он ничего не понял и только потряс головой, словно в ухо ему попала вода.

— Простите? — сказал он вопросительно. — Не понимаю.

— Вчера вечером Бела задержан полицией, — повторила девушка, вперив в коммерсанта обрамленный очками взгляд. — Пожалуйста, слушайте внимательно, у меня мало времени.

Лицо господина Фекете стало пепельно-серым.

— Что вы говорите?.. Это ложь.

— Я была тогда с ним, — возразила девушка.

— Когда?

— Когда его забрали в полицию.

Торговец стукнул кулаком по столу.

— Не смейте говорить мне подобные вещи! Мой сын не может иметь дела с полицией.

— Вы не кричите, — посоветовала девушка, — не то услышат, а это и не в ваших интересах. Его арестовали вчера в семь часов вечера на площади Францисканцев, перед университетской библиотекой.

Старый торговец был из числа тех еврейских родителей, которые ради своего чада способны пожертвовать даже кровью; весь ущерб, какой наносят они в течение жизни людям, животным, обществу, с процентами на проценты возмещается ими собственным детям. Их любовь ставит перед отпрыском лишь одно условие: во всем следовать жизненному примеру родителей. Они не покидают свое дитя и в том случае, если оно взбунтуется, но это подкашивает их под корень.

Услышав об аресте сына, старый торговец почувствовал, что ему сломали позвоночник.

— С кем имею честь? — спросил он, уронив голову и обеими руками вцепившись в стол.

— Это не важно, — сказала девушка. — Пожалуйста, возьмите себя в руки, у меня совсем нет времени. Бела просит вас прислать ему теплое белье. Это в самом деле не помешает, господин Фекете, ведь политическая тюрьма при полицейском управлении забита до отказа и арестованных держат во дворе, в гараже.

— Но за что? — простонал старик. — За что?!

— Вы даже не догадываетесь? — спросила девушка, невольно улыбнувшись. Старый торговец поднял на нее несчастные глаза в сетке красных прожилок.

— Почему… его понадобилось арестовать?

— Девятьсот двадцать один — три, — пояснила девушка. — Подстрекательство против существующего строя.

— Прекратите! — взревел отец.

Девушка пожала плечами.

— А какое вам дело до моего сына? — спросил, совершенно потеряв голову, старик, коммерческая логика которого, обычно помогавшая ему безошибочно везде ориентироваться, на этот раз совершенно заплутала в лабиринте отчаяния; словно в тюремном карцере, приходилось двигаться ощупью, чтобы определить размеры и формы окружающего мира. В жизни своей он знавал неудачи, но подобного несчастья еще не выпадало на его долю. — Так опозорить честное имя отца, — пробормотал он сам себе. — Бедная его мать…

— Ну, оставим это! — недовольно прервала его девушка. — Если вы желаете что-то сделать для Белы, обратитесь к инспектору политического отделения Яношу Немешу, может быть, чего-либо добьетесь.