— Граф Альберт Аппони при смерти, — еще издали объявил Керечени, имевший обыкновение за всякого рода услуги — советы на скачках, более или менее долгосрочный кредит в банке, приглашение на ужин — расплачиваться свежими новостями; он расточал их небрежно, истину и ложь совал вперемешку, не глядя, как истый барин в передней дает чаевые. Мелкие услуги и вознаграждаются мелочью, в более приличном обществе в ход идут сенсации достоинством в крупный банковый билет. Когда же Керечени выволакивал из нагрудного кармана какую-нибудь ошеломляющую новость, касающуюся знатного имени, он протягивал свой дар с таким сладострастным видом, с таким наивно торжествующим выражением лица, что одариваемый предпочитал поверить безоговорочно, лишь бы не оскорбить щедрого дарителя. — При смерти, — повторил он торжествующе, вперяя в художника окрашенные желчью глаза. — Могу я получить чашечку кофе, маэстро? Крепкий турецкий кофе, если можно, и побольше сахару… Никакой надежды на выздоровление!

— Что вы говорите?! — с горестным и ошеломленным видом воскликнул господин Фекете, пожилой плешивый коммерсант, сидевший справа от Минаровича. Керечени окинул взглядом его недвусмысленно еврейский профиль, торчащие уши. — Граф что, ваш родственник? — нагло спросил он.

— Но почему, простите?

— Очень уж вы отчаиваетесь!

— Не более, — возразил господин Фекете, и лицо его налилось кровью, — чем вправе ожидать от любого патриотически настроенного соотечественника один из самых выдающихся государственных мужей страны.

— Патриотически настроенного соотечественника? — повторил господин Керечени, ехидно скандируя каждое слово. — Сомневаюсь, чтобы граф Аппони ожидал что-либо от вас, сударь. Вам, может быть, неизвестно, что его сиятельство воспитывался в кальксбургском иезуитском пансионе и вся его политическая деятельность была направлена на защиту интересов исключительно венгерской аристократии. Или вы принадлежите к ней, сударь?

Пожилой коммерсант отер платком лоб.

— Я никогда не скрывал своего иудейского происхождения, — проговорил он тихо. — Но моя семья проживает в Венгрии сто пятьдесят лет, мой дед в сорок восьмом^[89] был национальным гвардейцем, и я сам в душе, позвольте заметить, такой же мадьяр, как любой другой.

— Возможно… возможно, — процедил Керечени, нетерпеливо поглядывая на пустую уже кофейную чашку. — Семейство Аппони ведет свой род с начала тринадцатого века, от племени Пец. Вообще же говоря, я просто спрашиваю себя, на каком основании наш рядовой венгеро-еврейский мещанин восторгается легитимистом-графом, ярым клерикалом? Потому только, что и граф хорошо владеет немецким?

— Я, между прочим, немецкого не знаю, — отпарировал господин Фекете. — Родился на хуторе Репапуста, там у меня, увы, не было случая выучить немецкий язык.

— Что вы скажете по поводу назначения Гитлера, господин редактор? — спросил музейный чиновник с седой бородкой.

Входная дверь опять отворилась, Балинт, отступив, пропустил еще одного гостя; освещенная часть мастерской была уже так перегружена голосами, табачным смрадом, усиленной жестикуляцией гостей, что помещение, казалось, потеряло равновесие, накренилось. Новый гость, по всей видимости, был неприятно поражен, он явно надеялся застать Минаровича одного. Переступив порог, он замешкался, потом, сделав над собой усилие, все-таки пошел к островку света в дальнем конце мастерской, представился, назвавшись Барнабашем Дёме. Он просидел полчаса, лишь однажды за все время раскрыл рот и, воспользовавшись тем, что супруги-художники откланялись, за их спинами выскользнул из мастерской.

Каждая ниточка его потрепанного, но аккуратного костюма была прошита бедностью, молодое лицо над респектабельным буржуазным галстуком, бурлящее страстями, худое и голодное, досказывало признания костюма. — Кто это? — спросил хозяина один из гостей, когда молодой человек удалился.

— Племянник, — сказал Минарович. — Студент-химик.

— Голова у него отличная, — сказал художник-гость. — Добротная, массивная… голова революционере. Он случайно не коммунист?

— Как зовут его?

Минарович не ответил.

— Барнабаш Дёме, если я верно расслышал, — отозвался доктор Варга.

Минарович взглянул на него, словно только сейчас припомнил, как зовут племянника.

— Ну да… да, Дёме, — повторил он рассеянно.

— Скажите, дядюшка Тони, — спросила молодая дама, врач-терапевт из Новой больницы святого Иоанна, — почему вы его не накормили? Разве по нему не видно, что он голоден?

— Для голодных есть ресторан, — ответил художник.

— А если у него нет денег?

Минарович ласково улыбнулся ей.

— Тогда пусть не ест.

— Почему вы такой суровый нынче, дядюшка Тони?

— Милая моя юная приятельница, — проговорил Минарович, — остерегайтесь потчевать яствами оголодавших бедняков. Знаю по опыту: вы оскорбите тем их стыдливость и они не простят вам этого до самой смерти. Одаривать можно только богатого, ну, на крайний случай, просто зажиточного человека, при том ваш дар по возможности должен быть бесполезен, то есть чтобы человек, его получивший, мог поскорее забыть о нем. Любой подарок есть принуждение, милая моя приятельница, он обязывает к отплате или благодарности, а то и другое — тягота, как и всякое принуждение. Прямое продолжение благодарности — ненависть.

Балинт в своем углу пожал плечами.

— Отчего вы сегодня так дурно настроены, дядюшка Тони? — спросила молоденькая врачевательница. — Разумеется, все это не всерьез?

Минарович смущенно улыбнулся. — Ну, разумеется!.. Мне, право, совестно… Столько наболтать в один присест! Должно быть, я утомил вас. Как бы это сказать?.. Нищим, голодным людям не пристало наедаться досыта, к тому же всем известен тот чисто житейский факт, что богатые с их врожденным тактом стараются приглашать к себе на ужин только тех, кто еще богаче.

— Метельщиков весьма редко, — глубокомысленно заметил Керечени.

Минарович несколько секунд задумчиво задержался на нем взглядом, потом с отвращением отвернулся.

— Как и все бесталанные художники, я по натуре неустойчив, — проговорил он, обратив лицо к потолку. — В духовной сфере мне необходим поводырь. Словом, безоговорочно полагаюсь на ваше знание психологии имущих сословий.

— Как-то на днях ужинал я у барона Ульмана, президента Кредитного банка, — заговорил Керечени с тонкой и наглой усмешкой. — Случайно разговор зашел о трехдневной банковской блокаде — помните, два года назад, четырнадцатого июля? — которая потрясла до основания всю нашу экономику… Могу я попросить еще чашечку кофе, маэстро?.. По случайности я и в тот день ужинал у господина барона, должно быть, в опровержение ваших психологических посылок, маэстро. Между прочим, это был трагический вечер. Доллар с пяти тридцати подскочил до девяти восьмидесяти. Барон пришел домой к ужину в десять, глаза красные. Поглядел на меня. Вам-то легко, у вас денег нет, сказал он дрожащим голосом. Честное слово, на него смотреть было больно! Давайте меняться, господин барон, говорю ему. Мне действительно было его жалко.

— И поменялись? — полюбопытствовал Минарович.

Газетчик пропустил насмешку мимо ушей.

— Не нужно думать, — проговорил он вдруг резким тоном, — будто капиталистам сейчас так уж легко живется, как полагают непосвященные. Я знаю весь промышленный и финансовый капитал, от Гольдбергеров и Хатвани до Чориных, и не хотел бы оказаться в их шкуре. Конечно, в прошлом веке положение было иное, когда складывались крупные швабские состояния — Дреера, Хагенмахера, Лютценбахера…

— Заксленера, — подсказал кто-то из-за круга, освещенного лампой. Керечени вдруг рассмеялся, на его маленьком мышином личике появилось выражение наивного торжества, всегда предварявшее вручение сплетни-подарка.

— Известно ли вам, дорогой мой, — превесело спросил он, обращаясь к пожилому плешивому коммерсанту, — известно ли вам, как возникло колоссальное состояние Заксленера? Старый Заксленер скромненько торговал сукном в Будаэрше^[90], продавал в кредит местным крестьянам-швабам. Однажды является к нему такой должник — платить, мол, нечем, корова поносом хворает. А тут и другой в двери: господин Заксленер, беда, уплатить нет мочи, расстройство желудка у коровы. За ним — третий, четвертый, пятый: нечем долг отдать, коровы так и… Старый Заксленер свирепеет, сам отправляется на пастбище, высматривает, вынюхивает, потом ковыляет домой, а на другой день скупает весь выпас, шестьдесят хольдов, за бесценок, из одного, можно сказать, жилетного кармана. Наполняет водой тамошней бутыль, катит в Вену, отдает воду на анализ и возвращается восвояси владельцем минеральных источников Игманди, мультимиллионером. А все от того, что коровы… ну, вы теперь уж сами знаете, что с ними стряслось. Только и нужно было к хвосту их стать и — загребай золото!