— А я мужа своего в строгости держу, — смеясь, сказала тетушка Нейзель. — Какую бы еду ни подала, он все равно пальчики оближет.

Браник покачала головой. — Вам повезло.

— Голод лучший повар, сударыня, — вмешался Нейзель. — Заставьте мужа своего три дня поголодать, да так, чтоб в голове звон пошел, а потом поставьте перед ним тарелку фасолевого супу.

— Это никак невозможно, — засмеялся Балинт. — Тетя Браник сама померла бы, не выдержала.

Браник покосилась на мальчика. — Ты что ж, сынок, думаешь, я другим ничем и занять себя не умею, стряпней только?

— Почему же, — возразил Балинт, — не только.

— Ну то-то!

— Еще едой! — И мальчик подмигнул толстой соседке.

— Ай-я-яй, — воскликнула она, — экий безобразник! — Но вдруг развеселилась. — А еще-то чем?

Балинт заразительно смеялся. — Еще разговорами.

— А ведь он прав! — Браник так расхохоталась, что все ее веселое толстое тело заходило ходуном. — Прав он, лежебока этакий, понимаете, — повернулась она к Нейзелям, — я ведь и сейчас на минуточку к ним заскочила и вот уже час целый языком болтаю, словно у меня дела никакого нет и в помине, а муж-то мой гостей ждет к обеду, а у меня немытая посуда с вечера стоит!.. Бегу, бегу!

На аллее опять послышались шаги: между тополями показалась худая сутулая фигура дяди Йожи, следом за ним шагал еще кто-то с непокрытой седой головой. Луиза Кёпе взглянула на сына: по его радостно изумленному, расплывшемуся в улыбке лицу она догадалась, что незнакомец тоже пришел в гости к нему. Луиза поднялась с травы, отряхнула юбку. — Йожеф Балог, механик со льдозавода, — представился гость. Он за руку поздоровался с каждым и наконец остановился перед диваном. — Вот хорошо-то, дядя Балог, что вы приехали, — сказал Балинт, красный как рак от оказанной ему чести, — я ведь тогда совсем голову потерял, даже не попрощался ни с кем. — Старый механик молча кивнул и опустился на стул, стоявший у дивана. Йожи, с сильно разбухшим портфелем под мышкой, крутил длинным в красных пятнах носом по другую сторону дивана.

— Что, прокол? — спросил он стоявшую рядом Луизу, кивком указывая на Балинта.

— Он очень больной был, Йожи, — тихо ответила она.

Йожи сделал унылую гримасу. — Поправится. Что с ним?

— Он такой больной был, Йожи, — рассказывала Луиза, — что я уж думала, доведется рядом с отцом хоронить. Два дня и две ночи спал как убитый.

— Значит, спать хотелось, — заметил Йожи.

— А вы и не знали, господин Кёпе, что Балинт болен? — спросила тетушка Нейзель, лежа на траве; по ее освещенному солнцем лицу пробегали узкие щекотные тени травинок. Йожи оглянулся на нее. — В газетах о том еще не сообщали, — сказал он. — Ну, а мы вот прослышали, что его с завода уволили, да и прикатили.

— Прослышали? — удивилась тетушка Нейзель. — Разве вы не на одном заводе работали?

Балинт покраснел до ушей. — Дядя Йожи и вправду не от меня узнал об этом. Я, тетя Луиза, ни с кем тогда не простился, уж очень расстроился.

Старый механик молча кивал головой, показывая всем своим видом, что в полной мере понимает тогдашние чувства Балинта. Йожи щелкал замком портфеля.

— Встретился я тут с птичкой одной по дороге, Луйзика, — сказал он, — и никак не мог от нее отделаться, так что пришлось с собой прихватить.

В наступившей тишине стало слышно, как в дубравнике кукует кукушка. — Что такое? — похолодев, спросила Браник.

Тетушка Нейзель громко засмеялась. — И как же это вы с ней встретились?

Йожи обратил на нее унылые, бесцветные глазки. — А по дороге, понимаете. Увидела меня, да так и прилипла, ни на шаг не отстает, точь-в-точь пожилая вдовушка, решившая мужа себе подцепить. Не знал уж, куда от стыда деваться, право слово, — в открытую ведь преследовала. Прибавляю ходу — не отстает, даю третью скорость, а она как раскудахчется, крыльями как захлопает, да за мной… такой скандал учинила, вся улица на нас оглядывалась. А когда я совсем уж выдохся, спасаючись от нее, она тут мне на руки скок, и ну просить, чтоб я ей, значит, шею-то свернул…

Браник вне себя соскочила с дивана. — Господи Иисусе, — воскликнула она, побледнев. — Покажите!

— Что, ваша милость?

— Курицу.

— А что, сударыня, в вашем гараже недостача? — осведомился Йожи. Но та, задыхаясь, твердила: — Покажите, слышите, сейчас же покажите!

— Пожалуйста! — шевеля носом, сказал Йожи. — Эта?

Ухватив за голую шею, он вытащил из портфеля роскошную большую курицу, сливочно-желтых, аккуратно ощипанную, и покачал ее перед Браник. Балинт весело расхохотался, тетушка Нейзель смеялась, держась за живот. Все не без злорадства оглядывали попавшуюся на удочку толстуху, которая, сперва тупо уставилась на качавшуюся у нее под носом птицу, но потом и сама добродушно расхохоталась. — Знаете, дядя Йожи, — воскликнул Балинт, — ведь тетя Браник души не чает в своих курочках-уточках, у нее всякий раз сердце разрывается, когда приходится зарезать какую-нибудь.

— Так и есть, господин Кёпе, — проговорила Браник, обращаясь к Йожи. — Но коли сердцу все равно страдать суждено, кушать-то их я люблю сама.

На громкий смех взрослых из-за дома выбежали дети. Обе девочки Кёпе тотчас повисли на шее у дяди Йожи, остальные приглядывались к незнакомому механику, который молча, тихо улыбаясь, сидел возле Балинта в воскресном костюме и в штиблетах. — Мама, — сказал Янчи, младший сын Нейзелей, — а мы кукушку-заику нашли.

— Это как же?

— А вот прислушайтесь! — с горящими глазенками воскликнул он. Прозрачное лицо мальчонки с Андялфёльда раскраснелось, волосы растрепались от быстрого бега, в петличке качался красный дубовый листок, кокетливый дар осени. Чуть склонив голову набок, он прислушивался, словно щенок. — Слышите, мама?

Очень далеко, но четко и внятно куковала где-то кукушка: ку-ку, ку-ку, к-ку-к-ку — она действительно заикалась! Ку-ку, ку-ку, к-ку-к-ку… Это было так смешно и так трогательно! Позабыв свои человеческие заботы и хлопоты, все, вытянув шеи, слушали птицу, которая что-то твердила им из дальнего дубравника.

Солнце, стоявшее над тополевой аллеей, вдруг потускнело. Длинное узкое облако скользнуло под него — само порозовело, а солнце затуманило; в ту же минуту стало прохладнее, поднялся ветерок, над головой Балинта зашептались желтеющие листья акации. Нейзель поглядел на небо: облачко было совсем маленькое, к тому же одно-единственное на всем сияющем голубом сентябрьском небе, но сейчас оно стояло неподвижно на месте, как будто хотело навсегда удержать в своей ладони солнце. Позади суматошно заволновался одичалый розарий, каждой веточкой потянулся к спрятавшемуся солнцу.

— Хорошая осень стоит, теплая, — задумчиво проговорил Нейзель. — Подержалась бы только подольше, а уж там и зиму как-нибудь выдюжим.

— И я в такое время о зиме все думаю, — вздохнула Луиза Кёпе.

— А я нет, — сказал Балинт.

Солнце высунуло краешек из-за облака, на мгновение замерло над тополевой аллеей пылающим полумесяцем, а потом растопило облако и снова засияло, засветилось. С акации полилась длинная трель зяблика. — Ну вот! — сказал Балинт, довольный.

Женщины ушли на кухню, пора было браться за стряпню. Совсем уж собралась было распрощаться и Браник, как вдруг из дома вышел рябой слуга и позвал Луизу Кёпе к хозяйке. Четверть часа спустя Луиза вышла от нее бледная, с изменившимся лицом. Она молча пошла на кухню, по ссутулившейся спине почти можно было прочитать только что состоявшийся разговор. Лежавший в траве Нейзель вдруг резко сел.

— Луйзика, — позвал он. — Что случилось?

Луиза медленно обернулась, прислонилась спиной к дверному косяку. Лицо ее было мертво.

Нейзель встал. — Ну, что стряслось, Луйзика? Говорите же!

— Расчет дали.

— Вам?

— Да. Господа уезжают за границу, а дом продают.

— Продают? — всплеснув руками, воскликнула Браник. — Такую чудесную виллу?

— Что ж, коли за границу уезжают, — сказала тетушка Нейзель, тоже успевшая встать с травы. — И когда?