Резко выворачиваю руль вправо, пытаясь объехать детей по обочине и надеясь, что низкий центр тяжести машины не даст ей перевернуться. Объехать удаётся. Но машину заносит, она ударяется кормой об ограждение и… Пластмонолитовая панель, которая должна выдерживать подобные удары, не выдерживает. Её срывает, и машина, валится вниз по каменистому склону. Последнее, что я вижу — кренящееся в лобовом стекле небо и блеснувший под солнечными лучами краешек моря на горизонте. Затем страшный удар, короткая, словно вспышка, боль и темнота. Это что же получается? Здесь, как говорят, я спасал котика, а там, дома (где бы ни был этот дом) — детей. С практически одинаковым результатом. Других спас, а сам…того. Но в результате тоже спасся. Только каким-то совершено невероятным образом, который ещё предстоит как следует осознать. Но горная трасса, дети, машина… Как-то всё слишком похоже на Землю. Кроме слова антиграв. Антиграв — это гравигенератор. Устройство, уменьшающее воздействие гравитации на тот или иной объект. Для инженера-пилота Кемрара Гели привычное и хорошо знакомое (даже схема мелькнула смутно в памяти). А вот для мальчика Серёжи фантастическое.

Что ещё? Что-то было. Не просто слово, что-то зримое и, опять же, фантастическое для земного мальчика Серёжи и вполне обычное для Кемрара Гели — инженера-пилота экспериментального…

Вот оно!

Конечно же!

Море на горизонте, сверкающее под солнцем. Только солнце не одно — их два. Первое, летнее, жаркое — высоко, чуть ли не в зените. И второе, медленно встающее над морем, вслед за первым, — маленькое, голубоватое, слепящее…

Система двойной звезды. Точно не Земля.

Кстати, о мальчике Серёже. Где он? То бишь, где его сознание? Здесь, в этом теле, только память и то кусками, а самого его нет. По крайней мере никто не требует освободить его голову, не бьётся в истерике и не трясётся от страха. Как уже было замечено, никакого раздвоения личности.

Так где же он, если я здесь?

На секунду я представил, как земной мальчик Серёжа открывает глаза и обнаруживает себя на другой планете в теле взрослого мужчины — инженера-пилота экспериментального звездолёта «Горное эхо» по имени Кемрар Гели. Н-да. Пожалуй, такого детская психика может и не выдержать. А может и выдержать — детская психика штука гибкая… Но всё равно — ужас.

«А твоя ситуация — не ужас?» — спросил я себя и тут же сам себе ответил: «Ты взрослый. А он ребёнок. Ему в тысячу раз хуже».

Конечно, если мы действительно поменялись сознаниями. Но может быть и совсем другой вариант. А именно: спасатели нашли на дне пропасти изуродованную машину и в ней мёртвое — мертвее не бывает — тело тридцатидвухлетнего инженера-пилота Кемрара Гели. Необратимая смерть мозга. Оживление невозможно. Медицина бессильна. Всё кончено.

— Серёжа, алё! Эй!

Голос Ильдара Хамзатовича возвращает меня в реальность. В эту реальность.

— Простите, задумался, — я улыбнулся.

— Задумался… Голова не болит, мыслитель?

— Вы уже спрашивали. Не болит.

— Кстати, о голове. Точнее, о твоих глазах. Ты же, вроде, очки носил?

— Э… ну да, носил, — не стал отрицать, хоть и не помнил этого.

— Близорукость, так?

Я молча кивнул головой.

— Сколько диоптрий было?

Вот же пристал…

«Минус пять на правом глазу и минус четыре с половиной на левом», всплыло в памяти.

— Минус пять на правом и четыре с половиной на левом.

— А сейчас?

— Что — сейчас?

— Очки же разбились? Мне тебя без очков доставили. Как ты видишь без них? Не похоже, что ты близорук, глаза не щуришь.

— И правда, — я сделал вид, что страшно удивлён. — Только сейчас понял, спасибо вам. Всё вижу! Отчётливо, как будто в очках! Надо же… — я покрутил головой, похлопал глазами. — Вижу!

Проверка зрения показала, что близорукость тоже прошла, словно её и не было. Более того, зрение стало таким, к какому я привык в прежнем теле — исключительно острым.

— Зрение — двести процентов, — сообщил врач-офтальмолог, которого звали Вячеслав Олегович. — Если не все триста. Большая редкость в наше время, между прочим. Встречается у кочевых народов, диких племён, горцев… Людей, далёких от цивилизации, в общем.

— Очередные чудеса, — пробурчал Алиев, когда я, не напрягаясь, назвал буквы в последней строчке проверочной таблицы. Сначала глядя правым глазом, затем — левым. — Может такое быть? Хотя бы теоретически?

— Теоретически… — Вячеслав Олегович покачал головой. — Я сам проверял зрение у этого молодого человека пару месяцев назад. Помнишь? — он посмотрел на меня.

Я не помнил, но утвердительно кивнул головой.

— Близорукость. Причём прогрессирующая. Хоть и медленно, но всё же. А тут… Нет, наверное, история медицины знает подобные случаи, но мне они не известны.

— Не мальчик, а какой-то сплошной феномен, — сказал начальник госпиталя. — Пять суток назад был на волосок от смерти и — на тебе. Полностью здоров. Ещё и близорукость исчезла. Такое впечатление, что организм нашёл и пустил в ход какие-то внутренние скрытые резервы. Причём такие, о которых мы можем только мечтать. Про механизм запуска этих резервов я и вовсе молчу — тайна за семью печатями.

— Ну… случаи спонтанного излечения от тяжелейших болезней известны, — осторожно сказал Вячеслав Олегович. — А наш мозг — это действительно тайна за семью печатями, и на что он способен, особенно в критических ситуациях…

— Ну да, ну да. Слепые прозревают, безногие ходят, мёртвые воскресают.

— Как хотите, — поднял руки офтальмолог. — Вы начальник — вам видней.

— Удобная позиция!

— А главное — безопасная.

— На опыты не пойду, — прервал я пикировку эскулапов. — Сразу предупреждаю. И вообще, хватит издеваться над ребёнком. Мой растущий и здоровый организм требует еды. Немедленно!

— Вячеслав Олегович, — обратился к офтальмологу хирург, — у тебя нет случаем какого-нибудь вкусного бутерброда? Я, конечно, могу его в нашу столовую отвести, но…

В дверь решительно стукнули, после чего она распахнулась, и на пороге кабинета возник среднего роста подтянутый офицер в полевой форме и погонами подполковника на плечах.

— Серёжка, — сказал офицер севшим голосом. — Сынок… Живой!

Госпиталь мы покинули ровно через десять минут. Отец — а это был он — примчался на машине — служебном «газике»[2], положенном ему по занимаемой должности командира полка. Я узнал об этом из разговора между ним и Алиевым. Заодно услышал папино имя-отчество.

Пётр Алексеевич, так его звали.

Пётр Алексеевич Ермолов, подполковник, танкист.

Оказывается, пока меня обследовали, мама позвонила отцу на службу с телефона дежурной медсестры и сообщила, что сын встал на ноги. Отец тут же бросил всё и примчался.

Начальник госпиталя подполковник Алиев Ильдар Хамзатович отпустил меня домой под расписку родителей.

— Всё равно нарушаю, — сказал он. — Если моё начальство узнает… Впрочем, случай особый. На это и рассчитываю. Ну и на вашу порядочность, конечно. И режим! — он поднял вверх палец. — Никаких физических и умственных нагрузок.

— А как же школа? — спросил я.

— Освобождаю тебя от школы личной властью, — толстые губы подполковника изобразили улыбку. — На неделю. А там посмотрим. И чтобы завтра… хотя нет, завтра рано. Послезавтра, девятнадцатого февраля, в пятницу, был здесь, как штык. В девять утра.

— Зачем? Я хорошо себя…

— Чувствовать ты себя можешь, как угодно хорошо, — отрезал Алиев. — Главное, чтобы и я себя хорошо чувствовал. А для этого мне нужно точно знать, что с тобой всё в порядке. Осознал?

— Осознал, — кивнул я.

Улица, на которой мы жили, называлась Карла Маркса. Но это, как и многое другое, я узнал позже. А сейчас водитель — солдат-срочник с нашивками младшего сержанта, как мне показалось, буквально за две минуты доставил нас к дому. Отец тут же уехал, поцеловав маму и меня и сославшись на срочные дела по службе.

— Ну, пошли, — сказала мама. — Накормлю тебя и тоже на работу побегу. И так два дня за свой счёт брала, дел, небось, без меня накопилось выше крыши.