Случилось как-то осенью, до снега ещё, работать мне в паре с Иваном. Километрах в двух отсюда «палки роняли». Иван «Дружбой» махал, а я «толканом» орудовал. День к концу подходил. Задержались мы чегой-то и не заметили, как темнеть стало. Иван бензопилу заглушил, и пошли мы в деревню. А тут ливень начался. Темень, ни зги не видать. Хорошо, Иван про эту землянку знал. Ею приезжие охотники пользовались. Они и строили, наверное. Нам-то, местным, она ни к чему. В таких землянках всегда есть небольшие запасы: и дрова сухие, и продукты, и соль со спичками, — докурил самокрутку дед и затушил окурок в железную банку. — В этой землянке мы и укрылись до утра. Утром дождь кончился, мы проснулись, собрали «Дружбу» и домой пошли, а землянка у меня в памяти осталась. Как знал, что пригодится.

Ну вот, а через несколько месяцев, зимой, после Рождества, встречаю я Ивана на улице. Я тогда сильно с похмелья был. Праздник отмечал. Подлечиться мне нужно было, я и спрашиваю его: «Мол, у тебя самогонки нет? Может, продашь?» А он отвечает, что, дескать, самогонка у него есть, но он ей не торгует, а вот похмелить может. А мне этого и надо.

Пошли мы к нему в хату. Приходим. Жена на стол накрыла, литру поставила, всё-таки Рождество. Я, хоть и не верующий, но любил самогоночку по праздникам. Они тоже, видно было, гостю обрадовались. За стол сели, всё чин чином: селёдка, картошка, грибочки, побеседовали о том о сём, жена за второй литрой сходила. За разговорами и не заметили, как стемнело. Думаю, надо и честь знать, поднимаюсь я домой идти, а только чувствую, что ноги не слушаются. Так напился на дармовщинку, что и до хаты своей вряд ли дойти бы смог. А Клавдия и говорит: «Ну куда ты в таком виде? Ещё замёрзнешь по дороге. Оставайся у нас. Я тебе в комнате постелю. А проспишься, так и пойдёшь». Думаю, действительно, переночую у них, а жене потом всё объясню. Отвели они меня в комнату. А комната странная какая-то: стены глухие, без окон, ковры всюду от потолка до пола. А посреди комнаты — кровать железная с матрасом и одеялом. Клавдия мне и говорит: «Раздевайся, ложись». Я верхнюю одёжу снял, а куда покласть, не знаю, мебели никакой в комнате не было, ни тумбочки, ни шкафа. Клавдия, видя моё замешательство, протягивает руки: «Давай одёжку, я в сенях положу, не пропадёт никуда, отдыхай пока». Ну и лёг я под одеяло в одном исподнем, даже носки снял.

Сколько проспал, не помню, а только просыпаюсь я от того, что как будто кто-то толкнул меня. Глаза открываю, а самого страх какой-то непонятный охватил с головы до пят. Чувствую, как волосы на голове шевелятся. Ничего понять не могу. Сначала вроде как даже забыл, где нахожусь. В комнате темно было, только через дверной проём немного света шло. Смотрю: в дверях Иван. Стоит как истукан и смотрит направо от меня. Я тоже туда голову поворачиваю, а там Клавдия и тоже как истукан, руки в мою сторону тянет. Взгляды у них какие-то странные, глаза пустые, смотрят насквозь и светятся немного. Я встаю с кровати и слышу голос какой-то в комнате, тихий такой, как будто старушечий: «Смотрите, он просыпается. Хватайте, чтобы не ушёл». Клавдия с Иваном на меня двинулись. Идут как во сне, неторопливо, молча. Меня паника охватила. Спина холодным потом покрылась, волосы на затылке зашевелились. Стал я соображать, что делать-то? Бежать, думаю, надо, а куда? Дверь Иван заслоняет, сбоку Клавдия идёт. Я в угол бросился. Они — ко мне, а чтобы до меня добраться, Ванька должен был от двери отойти. Он и отошёл, дверь освободилась. Я и шмыгнул туда.

Выбегаю на улицу. На дворе ночь, где-то далеко собаки брешут, остановился я и тут только понял, что стою босиком на снегу, в одних подштанниках и рубахе. А в голове старушечий голос всё шепчет и шепчет: «Верни-ись, — протяжно так, — верни-ись». Спокойный такой голос. У меня от него волосы дыбом встали. Оглянулся я: позади изба Клавкина, а впереди лес. Смотрю: из дома Ванька выходит и Клавка за ним. Бредут не спеша так, уверенно. На меня уставились и глядят, не мигая, но что больше всего удивительно: пар у них изо рта не идёт, как будто не дышат совсем. Ох и перетрусил же я тогда.

Побежал в лес куда глаза глядят. Сугробы по колено, я прыгаю из последних сил, а Ванька с Клавкой шагают по снегу, как по земле, и не проваливаются. У меня ноги мёрзнут, сам продрог. Но гонит страх куда-то. А в голове старуха повторяет всё и повторяет: «Верни-ись, верни-ись».

Хорошо хоть небо чистое и луна полная, яркая, как фонарь. Прыгаю по сугробам, спотыкаюсь, ноги в снег проваливаются, горят от мороза. Холод пронизывает, огляделся, думал на дерево какое залезть, потому как боль в ногах, уже совсем терпеть невозможно. Продираюсь сквозь сугробы, дерево подходящее присматриваю. Ничего не попадается, как назло. То ветки высоко — не дотянуться, то стволы слишком толстые — не обхватить. Хотел заорать, на помощь позвать, набрал воздуха полную грудь, а он студёный, как руками меня за глотку схватил, закашлялся я и охрип в момент. Ну, думаю, конец мне настал, остановился, развернулся и приготовился преследователей своих встречать. Думаю: зубами за свою жизнь грызть буду. Стою, кулаки сжал, мороз до костей пробирает, ноги горят, по щекам слёзы бегут. «Прощайте, — думаю, — жена и дочь, видать, не свидимся больше». Смотрю, однако, преследователи мои подотстали немного. Стал я озираться вокруг, думаю, ну должен же быть какой-то выход! И тут я про землянку вспомнил. Вспомнил, где по осени ночевали с Иваном, и дорогу на лесную делянку, где лес валили, тоже вспомнил. Обрадовался, как дитё, и побежал из последних сил.

Сыскал эту избушку быстро. Забежал внутрь, дверь поленом припёр и залез на нары. А немного погодя слышу: за дверью снег хрустит. Шарится кто-то снаружи. В дверь скребётся. Сижу я ни мёртв ни жив. Взял в руки палку, забился в угол и молчу. Долго ходили, и шаги такие чудные, на звериные совсем не похожи. Как будто шаркает кто-то. А в голове у меня опять тот же шёпот: «Ты здесь, что ли?.. Отзовись, — говорит, — выходи, всё одно тебе деваться некуда».

Стал я креститься, хотя в Бога не верил. Шепчу про себя: «Помоги, Господи, помоги». Похмелье с меня как рукой сняло, протрезвел, как стёклышко.

А за дверью всё шаркают и в дверь скребут. Сколько продолжалось это, не знаю. Но только рассвело скоро. Солнечный свет в щели проник. Шаги за дверью пропали. Успокоилось всё, тишина наступила. Лежу я на нарах, в калач свернулся, глаза в дверь вперил, а самого дрожь бьёт, всё никак от погони отойти не могу, вспоминаю, как Иван с Клавкой по снегу идут бездыханные да голос этот старушечий… Мураши прямо до костей пробирают. Заревел без удержу, слёзы ручьём, утирать не успеваю. Долго так лежал, пока всё не выплакал, но всё же успокоился, отпустила меня дрожь. Отдышался я немного, а потом запасы искать начал. Сухари нашёл, спички, печка полная дров была. Затопил потихоньку, из каких-то тряпок портянки соорудил. Печка быстро разгорелась. Тепло пошло. Лежал я, лежал да и заснул крепко.

Нашли меня мужики с леспромхоза. Просыпаюсь, а вокруг бригада наша стоит. Расспрашивают, дескать, что случилась-то? А у меня внутри пустота какая-то, забыл, как разговаривать. Не могу и двух слов выдавить, всё мычу да мычу. Так ничего и не рассказал им.

Дома жена мне компресс с самогонкой к ногам привязала. Отмыла, переодела, в общем, в порядок привела. Сели мы за стол, чуть выпили, закусили, у меня язык и развязался. Открылся ей, рассказал о приключении своём. Думал, ругаться будет, но она выслушала и серьёзно так посмотрела на меня, а у самой в глазах испуг, говорит: «Нехорошая молва про эту Клавку ходит. Жила она до этого с двумя сожителями, да только повесились оба. И мать её, когда помирала, несколько дней криком кричала, всё никак отойти не могла. Только когда мужики крышу пробили, тогда и упокоилась».

С тех пор обходил я стороной Клавкину избу и с Иваном в одной паре больше не работал… Такая вот история у меня с этой землянкой приключилась.

Дед устало вздохнул, зевнул в руку, бороду погладил и заснул тихо.