Он уложил брата на скамью, укрыл пледом и терпеливо ждал несколько часов, пока Свиридов не зашевелится. Потом провел его в баню, отмыл хорошенько, переодел в чистое, из своей одежды. Свиридов был тихий, как и Маша, неразговорчивый.

Всю семью Валерка усадил за длинным столом в летней кухне. Разложил по тарелкам салаты, горячее, налил стопочки. В груди у Валерки теплилось счастье. Наконец, он сделал что-то значимое, собрал всю семью, решился на перемены.

Выпил. Поцеловал Машу в холодные губы. Она отреагировала, обняла новоявленного мужа, прижала к себе. Наверное, из-за аварии она больше никогда не станет прежней. Но Валерка готов был любить её и такую.

Родители ничего не ели и не пили, пялились на молодожёнов чёрными глазницами, в которых остались комочки земли.

Валерка налил себе ещё водки. Сказал тост. Про хорошую жизнь.

Потом оставил всех веселиться, включил что-то из хитов восьмидесятых по радио, собрал души в плед и отправился к родительскому дому.

Валерка размышлял, что, должно быть, сошёл с ума. Ещё там, на поле, возле перевернутого «Урала», когда увидел мёртвую Машу. Может быть, он и сейчас всё себе навоображал. Брат к нему не приехал, родители не восстали из мёртвых, а в пледе лежат не души, а расчлененный Машин труп, которой никто никогда не должен найти.

Всё бывает.

Валерка постоял еще с полминуты, докурил, и исчез вместе с тяжелым окровавленным пледом за скрипучей дверью сарайчика.

Все случилось в воскресенье. В самый священный день недели, когда все, и девушки, и наставницы, и слуги собирались в нашей маленькой церквушке на границе леса и слушали проповеди святого отца. Сегодня мы тоже будем молиться. Вот только по печальному поводу.

Нас долго не выпускали из спальни. Мы испуганно перешептывались и поглядывали на пустующую кровать Мэй. Со смятыми простынями, отброшенным тонким одеялом и маленькой подушкой, повисшей на самом краю. Но никто не подошел ее поправить. Никто не хотел прикасаться к кровати мертвеца.

Несмотря на вечный холод, царивший во всем пансионе, комната казалась душной. Корсет больно впивался мне в ребра и мешал сделать полный вдох. Никогда еще он не казался мне таким душащим.

Никто не знает, что я все видела. Никто не знает, что я встаю раньше всех девушек и пробираюсь на леденящий утренний воздух. В такие часы все кажется тихим и серым, тяжелый аромат леса становится сильнее, а по земле ползут призрачные щупальца тумана.

Сегодня я выбралась из кровати еще затемно. За окном густела ночь, откуда-то издалека доносился ровный перестук колес и низкий гудок поезда.

Я опустила босые ноги на каменный пол, и ступни тут же пронзила боль от холода. Я поморщилась, но все равно поднялась и прошлась до окна, стараясь вынести это жжение. Боль и смирение — это путь к благости.

Я осторожно выглянула в окно и пригляделась. Вокруг было тихо и пусто — ни в главном доме, ни в жилище священника не горело ни одного окошка. Чуть дальше белела в темноте одинокая церковь, тонущая во мраке, а за ней… чернела неподвижная полоса густого леса. Нам запрещалось приближаться к нему. Говорили, там живут монстры и темные духи, которые могут высосать твою душу.

Жуткий лес. Густой, плотный, темный, корни торчат из земли, словно чьи-то сплетенные пальцы. И только одна тропинка витиевато скользит от кромки леса в самую чащу. Не заросшая травой, не обхоженная, красная от глины и песка. Словно чей-то язык, высунутый из глубин леса. Мерзкий, зараженный, сплошь и рядом покрытый жирными от какой-то гнили ухабами.

Раньше, стоило наставницам отвернуться, мы частенько играли возле этой тропы. Становились по очереди на самый краешек, поворачивались спиной к лесу, раскинув руки, и считали, сколько времени каждая из нас сможет так простоять. Растили в себе смелость.

Пока стоишь там, прислушиваясь к несуществующим звукам за спиной, весь станешь мокрым от пота, руки и ноги похолодеют, а по затылку побегут мурашки. И клянусь, в такой момент кажется, что позади раздаются шаги, кто-то тяжело вздыхает и шепчет твое имя.

Мы с Мэй всегда держались дольше всех…

Я стояла у окна очень долго, разглядывая черный и неподвижный лес и красную, даже во мраке ночи, вьющуюся тропу. Как давно мы уже не играли… Мы повзрослели, и страх отчего-то стал сильнее.

Когда на мое лицо упали первые лучи света, я встрепенулась и тихонько выскользнула из комнаты. Босиком и в одной ночной рубашке. Я на цыпочках пробралась мимо спален наставниц и мимо храпящей в глубоком кресле старой няньки.

На первом этаже было еще холоднее. В дальних комнатах уже копошились слуги. Из парадного холла виднелась длинная зала и широкий камин, в котором слабо поблескивал огонь.

Я замерла в нерешительности. На этот раз я вышла слишком поздно и рисковала попасться на глаза. Слуги не пожалеют, все расскажут наставницам, и кто знает, какое наказание мне придумают на этот раз.

Я уже шагнула на ступеньку обратно, когда из кухни донесся истошный визг. Я застыла. Визг оборвался, и кто-то тяжело шлепнулся на пол, задев при этом дверь комнаты. В холл вывалилось бесчувственное тело кухарки, а в открывшемся проеме показалась Мэй. Она лежала на полу кухни, стеклянный взгляд смотрел в потолок, а ее белая ночная рубашка пропиталась кровью, растекшейся вокруг густой лужей.

В нос мне тут же ударил противный металлический запах, во рту собралась слюна, а в ушах болезненно зазвенело. Из дальних комнат послышался топот, и в коридоре стали появляться слуги. Громкие крики ужаса огласили весь дом, и я мигом понеслась наверх, перескакивая по несколько ступеней за раз. В висках стучало, а перед глазами стояло лицо Мэй.

Мы похоронили ее на старом кладбище, так близко к лесу, что теперь мне ни за что не превзойти Мэй в смелости. Отец Генри еще долго молился у могилы в одиночестве — я видела его из окна — и, кажется, все никак не мог поверить, что смерть существует на самом деле.

В этот день у нас не было никаких занятий. Нас заперли в комнате и вызывали по одному, расспрашивая о том, что мы видели и что знали. Никто ничего не видел и ничего не знал, только…

— Простите, мадам, — тихо произнесла я. — Есть… одна вещь…

— Не бубни! — раздраженно воскликнула наставница Бернадин. Ее седой пучок на голове, как всегда, жутковато стягивал кожу. — Ты же знаешь, что все воспитанные леди говорят четко и ясно! Может, ты еще не прожевала свой завтрак и тебе лучше пропустить обед?! — ее густые темные брови взметнулись вверх, придавая лицу выражение почти нелепого удивления.

— Рассказывай! — басовитым голосом добавила вторая наставница, мадам Розмари. Пышная дама с кудрявой копной волос. Ее кожа была белоснежной, губы горели ярко, на лице всегда играла легкая усмешка, а груди были такими большими, что почти что вываливались из корсета. В своей спальне она тайно курила сигары и пила бренди, так что в ее комнате всегда стоял сладковатый душок. Конечно же, Бернадин ее недолюбливала, и, конечно же, отец Генри боялся ее похлеще темных бесов.

— Я слышала, у Мэй обнаружили монеты? — чуть дрожащим голосом спросила я и тут же добавила: — Я задаю вопрос не ради любопытства, мадам. Дело в том, что у Мэй своих денег не было. Ее это очень расстраивало, она мечтала о новом платье для зимнего бала. И меня обеспокоило, что в почтовый день, когда Хелен получила от тетушки несколько монет, Мэй разозлилась и без всякого повода поссорилась с ней. Девушки потом шептались, что монеты Хелен пропали.

Розмари фыркнула, но, получив от первой наставницы недовольный взгляд, отвернулась.

— Деньги Хелен отдала нам, так как в пансионе все сбережения должны храниться у наставниц! — раздраженно отчеканила мадам Бернадин.

— Возможно, она отдала вам не все, — тихо возразила я, потупив взгляд. Сдавать девушек — бесчестно, мы всегда помогали друг другу. Но Мэй… Ее убийца может быть среди нас…