С перепугу я заорал сам не поняв что:

– Подождите, мы без лифчиков!

Это так возбудило комендантшу, что дверь начали с треском ломать. Торопясь привести себя в божеский вид до того, как выломают дверь, я напялил трусы, оказавшиеся просиными, и по размеру, пожалуй, подходившие к категории не то, что «семейных», а «артельных». Чтобы удержать их на своей тощей талии я стал их завязывать в огромные узлы. За сим занятием и застали ворвавшиеся в комнату должностные лица общежития и болельщики.

– Клизма! – вскричала, выпучив глаза на Просю, комендантша, – Ты что, сдурел?! После двадцати двух привести к себе этот комод?!

Комендантша в противоположность Проси была тощей и костлявой, что не было не отмечено Просей, которая заметила:

– Ну, если я комод, то ты доска.

– А ну вон отсюда, шалава! – взбесилась комендантша.

– От шалавы слышу! – ответствовала Прося.

На прощание Прося при всех чмокнула меня, оставив на пол-лица отпечаток губной помады. И, помахав на прощанье пухлой ручкой, пообещала прийти ко мне на работу.

– Если эти злюки не дают нам здесь, будем на работе любовью заниматься, – бросила она, уходя.

После ухода Проси должностные лица общежития со мной провели воспитательно-душещипательную беседу.

– Ты хоть соображаешь, что она тебе в мамы годится? – возмущалась комендантша. – Ты почему на молодых внимания не обращаешь?

– Сколько вокруг девчонок и незамужних, и разведённых, – корила воспитательница, – даже комендант или я, наконец…

Я пообещал учесть в следующий раз высказанные мне замечания и предложения, и вообще я больше не буду.

На работу в связи с этими событиями, я снова опоздал на два часа, правда, машины начальству ремонтировать за это время не понадобилось, а потому моего отсутствия никто не заметил.

Но вскоре мне пришлось снова смыться, ибо вовремя заметил, как в мастерскую на всех парах вплыла Прося и понеслась к моей каптёрке. Я вспомнил брошенное ею напоследок пожелание заняться со мною любовью на рабочем месте, и так ясно это представил, что выпрыгнул в окно.

И снова меня не было на работе часа два. Единственный, кто заметил моё отсутствие, был один из водителей. – Блатнов. Его фамилия была, кажется, Бледнов, но, учитывая его специфический образ поведения и работы, фамилию его называли иначе.

Нет, он никогда не бывал в местах лишения свободы, но в отличие чумазых насквозь промазученных водил всегда ходил в чистой одежде, как будто-то работал в балдёжной бригаде, хотя его колымага уже месяца три стояла в полусобранном состоянии. Причём, Блатнов и не собирался её собирать и выезжать до первого перекрёстка, где случится очередная поломка.

– Главный инструмент водителя не баранка, а шариковая ручка, – любил поучать Блатнов начинающих водителей, копавшихся в своих драндулетах и колымагах, – наши развалюхи никогда не починишь, а подписать путёвку можно всегда. Не всегда, конечно, «за спасибо» можно, но всегда подписать возможно.

И, прочитав сии нравоучения, шёл подписывать путёвки за несуществующие рейсы. А когда начальник колонны пришёл к Блатнову с претензиями, дескать, машина четвёртый месяц на ремонте, Блатнов кричал на него на весь цех:

– Какой ещё ремонт, командир! Я каждый день путёвки сдаю! Мне только что ли за путёвку платят! И тебе, командир тоже, кстати. Я разве только для себя, я же для всего УТТ полезное дело делаю!!!

Ну а, поскольку Блатнов химичил и мудрил для общественного блага, а не для личного, то его слишком затянувшийся ремонт руководство старалось не замечать. Другого водилу выпихнули бы с незакрученными гайками на колёсах недели через три ремонта, лишь бы не ухудшил показатели выхода машин на линию. А этого блатного терпели. Блатнова, одним словом.

Так как Блатнов не занимался ремонтом, свободного времени у него было хоть отбавляй и, разумеется, времени для наблюдения за тем, чем другие занимаются – ещё больше. Узрев, что мастер участка текущего ремонта (то бишь, я), имеет больше свободного времени, чем он, Блатнов весьма огорчился. И, как только заметил моё исчезновение с рабочего места в рабочее время, – моментально заложил об этом Главному механику Гаврилычу за неимением в УТТ на тот момент другого начальника.

…Возвращаясь в свою каптёрку, я нос к носу столкнулся с Гаврилычем. За его спиной маячил сияющий Блатнов, предвкушавший, какие неприятности обрушатся сейчас на того, кому лучше его живётся.

– Аполлон Эдуардович, – строго спросил Гаврилыч, – где тебя хрен в рабочее время носит?

– Хрен, где меня носит?.. – переспросил я Гаврилыча в растерянности.

– Да нет, редька, – уточнил Главный механик.

– Редька?.. – совсем растерялся я.

– Короче, Клизма, – объяснительную на стол, – подытожил беседу Главный механик…

Я растерялся окончательно, но Гаврилыч разъяснил мне:

– Я у тебя в холодильнике бутылочку «Русской» видел…

Ну, такую объяснительную я всегда готов на стол!

…После пары стаканчиков «объяснительной» Главный механик взглянул на стенды с приказами, и, видимо, увидав среди прочих приказ о назначении его наставником молодёжи, решил, что самое время провести со мной наставническую работу.

– Аполлон Эдуардович, – начал Главмех, хрустя огурцом, – то, что тебе присутствовать здесь совсем не нужно, не значит, что ты можешь здесь совсем отсутствовать.

После такого многозначительного вступления Гаврилыч пропустил третий стаканчик, который вызвал у Гаврилыча воспоминания о сочинениях Н.В. Гоголя:

– Пол, ты читал «Мёртвые души»? Ну, не читал, так в школе «проходил», так сказать. Помнишь, какие меры предлагались помещиками в сём бессмертном сочинении для перегона из одной губернии в другую крестьян и недопущения бардака? Не помнишь, конечно. А меры предлагались оригинальные и неординарные: не надо посылать с крестьянами капитан-исправника, достаточно послать только картуз капитан-исправника, чтобы его видели и боялись. Вот и порядок обеспечен! Понимаю, что ты понимаешь: бардак уже имеет место, он был, и будет, но при полном отсутствии всякого начальства (даже такого символического как ты), бардак придёт к логическому завершению в форме окончательного разложения.

– К чему я это говорю, Пол, – подвёл итог своим мудрствованиям Гаврилыч, – ты, хоть, и роль того «картуза капитан-исправника» исполняешь, но не превращайся в шляпу. В общем, в рабочее время, хоть спи, хоть пей, но на рабочем месте присутствуй! За это же бабки платят! Ты что, выседеть просто восемь часов не можешь?..

Окончив политико-воспитательную работу, Гаврилыч удалился. Наверное, за «объяснительными» других работников.

Я был ещё под впечатлением производственных мудростей Главного механика, как кто-то из балдёжной бригады крикнул мне в каптёрку:

– Аполло! Возьми трубку – тебя кто-то по селектору спрашивает.

Я поднял трубку.

– Алё! – услышал я голосок Проси, – куда ты прячешься от меня?

– Привет, – буркнул я, недовольный звонком.

– Алё! Алё! – кричала трубка, было слышно как щёлкали тумблера на селекторе, ибо меня слышно не было, что-то со связью не ладилось и Прося лихорадочно пыталась наладить её. Наконец, мой голос был услышан и Прося проворковала:

– Аполоша, солнышко, целую попку!

– Взаимно, моя звёздочка, – буркнул я и чмокнул микрофон телефонной трубки.

Вдруг сквозь застеклённую дверь каптёрки я увидел, что работяги, копавшиеся в своих колымагах, как по команде, скорчившись, попадали в двигатели, смотровые ямы и прямо на грязнущий пол. Это что ещё? Я высунулся из каптёрки и с ужасом услышал, как из репродукторов громкой связи на всю мастерскую разносилось:

– Пол, куда ты опять пропал? Але!

Прося, пытаясь наладить связь, нечаянно включила на селекторе большущий нижний тумблер, приводящий в действие все матюгальники в шараге, и все рабочие и инженерно-технические работники услышали, как мы обменялись поцелуями в задницы. От такого все работяги попадали со смеху (причём, некоторые от этого и травмы получили), в мастерских стояло дикое ржание.