Барбаросса послала ему самую обворожительную из своих улыбок, похожую на волчий оскал.

— Извини, компаньон. Ты верно сказал, мы, ведьмы, пытаемся договориться со всем, что не можем себе подчинить. Вот это я и делаю. Договариваюсь.

— Потаскуха! — взвизгнул Лжец, исступлено молотя кулачками по стеклу, — Вяленная манда! Ты клялась! Ты…

Забавно. Кичащийся собственным умом, не упускавший случая ехидно поддеть ее, этот коротышка, воображавший себя большим умником, в ярости сделался похож на крошку Мухоглота, бушевавшего на профессорской кафедре. И как столько злости умещается в таком крохотном тщедушном тельце? Как бы не разорвало его ненароком…

— Не забывай меня, хорошо? Барбаросса, номер пятнадцатый. Шли иногда весточки в Малый Замок, мне будет приятно тебя вспомнить. Как знать, может старик повысит тебя, а? Будешь стоять не на столике, а на серванте? Или…

Она придумала хорошую шутку, которой позавидовала бы даже злоязыкая Саркома, но закончить ее не успела, потому что дровяной сарай вдруг колыхнулся на своем месте, да так, будто архивладыка Белиал, заявившийся в Броккенбург, треснул по нему исполинским огненным молотом, да так, что тот сам едва не провалился в Геенну Огненную.

Запахло чем-то резким, гадким, недобрым — едким запахом раздавленных насекомых, ароматами гангрены, фиалок и морской соли. Воткнутые в стены вилки заскрежетали, медленно сворачиваясь в спирали и наливаясь жаром. По полу вокруг пентаграммы зашлепали капли расплавленного серебра. Уложенные сложным узором рыбьи кости захрустели, на глазах рассыпаясь в прах.

Это плохо, Барби. Кажется, это плохо…

Осколки зеркал начали лопаться, окатывая ее шрапнелью битого стекла. Шелковая нить раскалилась добела и полыхнула у нее над головой точно молния, с таким жаром, что дерево в тех местах, где она его касалась, покрылось копотью.

Возможно, монсеньор Цинтанаккар, поразмыслив, остался не вполне доволен ее предложением. Возможно…

Распахнутая шкатулка Котейшества, в которой лежали не пригодившиеся ей в работе инструменты, подпрыгнула на своем месте, в ее недрах словно забурлил гейзер из адских энергий, прикосновение которых необратимо меняло ткань всего сущего.

Черные кольца из непонятного металла лопались, раздавленные невидимой тяжестью. Крысиные зубы дребезжали в банке, перетирая друг друга в пыль. Маленькая тряпичная кукла с размалеванным лицом сперва съежилась было, будто кто-то выпустил из нее воздух, а после с легким хлопком загорелась, окатив ее волной неприятного тепла.

Огонь!

Барбаросса вздрогнула, обнаружив возле себя жадно извивающийся оранжевый язычок пламени. Она терпеть не могла открытого огня, даже в Малом Замке, когда сестры разжигали камин, старалась держаться от него подальше. Ничего не могла с собой поделать. Огненная стихия, пусть и ворочающаяся в каменной ловушке, казалась ей страшной и прожорливой, ждущей удобного момента, чтобы выбраться наружу и сожрать все вокруг, превратив плоть и дерево в жирный, липнущий к сапогам, пепел.

Черт. Открытое пламя всегда нервировало ее, лишало спокойствия.

Котейшество знала об этом, поэтому в те минуты, когда они были вдвоем, зажигала не масляную лампу или плошку, а небольшой свечной огарок — трепещущий на ветру огонек был слишком мал, чтобы его бояться, но давал вполне достаточно света…

Барбаросса не осмелилась растоптать горящую куклу каблуком — демон вполне мог принять это за неуважение, а то и оскорбление. Придется немного потерпеть, Барби, крошка, но ничего — чай не сгоришь ты от маленького огонька…

Вбитые в стены сарая гвозди и булавки раскалились настолько, что старая древесина вокруг них занялась янтарным свечением. Барбаросса ощутила нехорошую сухость в горле, подумав о том, что будет, если от этого жара займется чертов сарай. Здесь было, чему гореть — остатки дров, старые рассохшиеся стропила, деревянные стены — огненный дух найдет, чем утолить свой вечный голод…

Дело плохо.

Господин Цинтанаккар ни хера не расположен к беседе.

Барбаросса вздрогнула, стараясь не обращать внимание на жарко полыхающую куклу неподалеку от себя. Господин Цинтанаккар, кажется, не воспринял всерьез ее предложение. Он как будто бы немного зол и…

Смеется.

Она ощущала мелкую вибрацию вокруг себя, но не сразу поняла, что эта вибрация разносится не в спертом воздухе дровяного сарая, а в магическом эфире. Это был смех. Чужой колючий смех, похожий на шуршание извивающихся сколопендр, скользящих друг по другу. От этого смеха, казалось, сама материя опасно потрескивает, а воздух разлагается на смесь непригодных для дыхания газов…

Извини, Барби. Но, кажется, твое предложение отклонено.

Возможно, монсеньор Цинтанаккар оскорбился, услышав, что ты собираешься подкармливать его, точно пса. А может, для него будет оскорблением одна только мысль о том, что его жертва смеет с ним торговаться. Как для человека будет оскорблением попытка земляного червя заключить с ним договор.

Барбаросса не дала себе возможности испугаться.

Завязала в узел дрожащие от ужаса внутренности, стиснула зубы, не отводя взгляда от медленно чернеющей стены. На ее глазах пламя медленно выбралось из лампы, зависнув в воздухе горячим потрескивающим пятном, при одном взгляде на которое ей делалось дурно.

Этот пидор знает. Цинтанаккар знает, что она недолюбливает огонь — и нарочно разыгрывает эти фокусы. Хочет выжать из нее весь страх, как охотник выжимает кровь из подстреленного им зайца. Смех, пляшущее пламя, дрожащий вокруг нее воздух… Этот хер забавляется, наблюдая за тем, как она отчаянно пытается заслужить его внимание.

Это значит, ни хера он не станет выполнять ее желание. А раз так…

Барбаросса ощутила, как от проклятого жара съеживается кожа на лице.

Возможно, крошка Барби никогда не станет мудрой ведьмой, которой жаждут услужить многочисленные адские духи, возможно, не постигнет премудрости адских наук и вообще ничего путного не вынесет за все пять лет своей учебы. Но уж планировать не на один шаг вперед, а на два она вполне научилась — спасибо Панди и Каррион…

Тяжелый, обернутый рогожей, сверток все еще лежал неподалеку от ее руки, там, где она нарочно оставила его. Он не относился к арсеналу Котейшества, да и не влез бы в маленькую шкатулку с ее инструментами, он был ее собственным инструментом. Магическим оберегом, хранившим крошку Барби от самых каверзных бед Броккенбурга.

Барбаросса придвинула сверток к себе, ощутив на миг его приятную тяжесть. В противовес крохотным изящным инструментам Котти этот инструмент — ее собственный — был большим и массивным, куда больше всех этих костей, колокольчиков и прочей хрени, которой полагается заклинать демонов. Увесистая штука и крайне надежная. Но был у нее и недостаток. Как и все инструменты подобного рода, эта штука не работала вслепую. Ей нужна была цель — материальная, осязаемая, не просто возмущение в магическом эфире.

Ей нужно выманить Цинтанаккара из его уютного логова, устроенного в ее собственных потрохах. Хотя бы на миг, но сделать его уязвимым. Заставить его обрести плоть, из чего бы она ни состояла.

Возможно, ей стоит поспешить. Раскаленные спицы, всаженные в доски сарая, опасно раскалились, дерево вокруг них стремительно темнело, превращаясь в уголь. Если жар не стихнет, доски загорятся и тогда чертов сарай запылает так, будто его подпалили просмоленными факелами с разных сторон. При одной мысли об этом Барбаросса ощутила тяжелую, сминающую гортань, дурноту, но заставила себя оставаться на месте.

Возможно, тебе немного опалит шкуру, Барби, но ты сделаешь то, ради чего пришла сюда.

— Ну как, монсеньор Цинтанаккар? — выкрикнула она, — Предложение по нраву? Нет? Ну тогда у меня есть еще одно. Приди сюда, жалкий пидор, трахнутый всеми духами Ада, и я нассу тебе в рот!

Сарай колыхнулся, будто по нему прошел порыв ветра, но не того, который обычно гонит сор по тесным улицам Броккенбурга, а другого, полного непривычных запахов и вкусов. Старые дрова заскрипели, а с потолка посыпались искры, некоторые из которых ужалили ее открытую кожу. Дьявол… Она ощущала себя мышью, забравшейся в камин, который вот-вот разожжет служанка. Медлить нельзя, иначе все закончится скверно…