В сущности, поехала она на так называемый отдых, именно подчиняясь мужней воле, без особого желания со своей стороны. И время для обдумывания, в принципе, он предоставил не столько ей, сколько себе, чтобы в очередной раз убедиться в крепости чувств по отношению к ней: их, к счастью или к сожалению (к счастью потому, что семья не распадалась, а к сожалению, потому что любовь оставалась неразделенной), ничем не удавалось сломить на протяжении еще достаточно долгого периода. Кстати, и далее в семье Драйзеровых будет практиковаться подобная метода: как только возникала реальная угроза благополучию совместной жизни, назревал, а то и в действительности происходил грандиозный или не очень скандал, супруги разбегались, разъезжались в разные стороны, по возможности, на как можно более длительный срок.

В тот первый раз их серьезной размолвки, поостыв и вновь безумно ее желая, он сообщал ей в письме: "Лена, ты мне все напоминаешь о возможных разговорах-пересудах, о наших с тобой взаимоотношениях. Уверяю, никаких разговоров, все уладилось, и даже ни о чем не думай. За меня, еще раз повторяю, можешь быть спокойна. Неужели ты до сих пор не понимаешь, что я остаюсь прежним, горячо любящим тебя мужем?! Что еще нужно для подтверждения этих слов, ну что?!. Васильевы, уехавшие после удачно сделанной Светлане операции в отпуск, уже вернулись назад. Она, вроде, чувствует себя ничего, со мной разговаривает и здоровается. Но вот Николай по-прежнему немного стесняется, по возможности (работаем-то как-никак вместе) не утруждает меня своим общением и присутствием. Решил я ничего ему не говорить, думаю, ладно уж, прощу на первый раз, ведь во многом ты сама была виновата. Если бы сразу себя правильно повела, сумела бы себя в руках держать, то и он бы не расслабился. Пускай же теперь все это остается на твоей совести. И помни: так твой муж никогда не поступит, никогда! Это было бы очень подло с моей стороны. Больше я ничего не скажу."

26.

Лена тогда еще не знала, что Игорь принял обдуманное решение – написать рапорт на имя командира с настоятельной просьбой о переводе его в другую часть и, по возможности, на другую должность. Официальная причина перевода представлялась довольно весомо: годы службы на сверхчастотном пункте обнаружения воздушных объектов, увы, не прошли бесследно для здоровья; одно только неутешительное заключение врача о вполне возможном мужском бесплодии на всю оставшуюся жизнь не могло не вызывать даже в строгих, закостенелых сердцах командования сочувствия и понимания. Но была еще, как нетрудно догадаться, и другая, неофициальная сторона медали, отражающая его переживание, растревоженное состояние души по поводу целостности семьи. Он предполагал, к сожалению, как потом выяснится, вовсе небезосновательно, что пока он и Васильев, к которому так неравнодушна Лена, будут служить вместе, нет никакой гарантии в ее сохранении. И об этом вездесущее командование также не могло не догадываться и не знать уже хотя бы потому, что у командиров тоже есть жены, и они всегда прекрасно информированы если не обо всем на свете, то о личной жизни всех сослуживцев – точно.

Однако в своем желании и решении – увезти ее подальше от этого высокого красавчика с васильковыми глазами – ревнивый муж не учел одной существенной в таких случаях психологической особенности. Образно ее сформулировать можно так: чем запретней плод, тем он слаще.

"Ах, ты хочешь лишить меня возможности с ним встречаться, ну так знай: для нашей любви и расстояние – не преграда." Такая или приблизительно такая капризная мысль вкралась в разудалую головушку непредсказуемой Леночки, когда муж объявил ей через несколько месяцев о переезде. Собственно, расстояние расстоянию рознь. Ежели бы новое Игорево назначение в качестве заместителя командира первой батареи пришлось бы на другую область, республику, а то и на другой военный округ, то тут еще с вышеобозначенной мыслью можно было поспорить. Ведь как-никак время лечит, а бо-о-ольшое расстояние в данном случае тому способствует. Но Драйзерова, видно, недостаточно вошедшее в его положение командование сочло нужным перевести лишь на другую "точку" в пределах той же области и даже приграничного района.

Лене таки удалось перед самым переездом организовать свидание с Васильевым в лесу, благородно хранящем все людские тайны. Николай с охотой пошел на это, уже вовсе не скрывая своей привязанности к ней – неуемной, разговорчивой, жаждущей не прозябания в клетке, пусть и золотой, а бурлящей жизни, и потому восхитительной натуре. О, то были незабываемые для него короткие мгновенья ни с чем не соизмеримого счастья, наслаждения! Он нежно мял, ощупывал своими богатырскими ручищами каждую клеточку ее превосходного, пребывающего в неге тела. Она не скрывала благодарных стонов, отпугивающих птиц на деревьях и в ближних кустах. Особенно выражали недовольство по этому поводу потревоженные старые вороны. Взмыв над заснеженной поляной, где свершалось сие греховное таинство, они подняли невообразимый гам, как бы призывая грешников к совести, а заодно им и завидуя – каркая и проклиная свою воронью, безрадостную судьбу. Но молодым на снегу, тающем от их разгоряченных сердец, не было никакого дела до происходящего вокруг. Они, собственно, тоже были неотделимой частью Природы, а потому не могли внести в нее дисгармонию, никому и ничему не причиняя насилия.

– Ты знаешь, – наконец признался Николай, когда они уже возвращались по домам, кое-где по колено проваливаясь в сугробе, – мне было с тобой великолепно, и вряд ли когда-нибудь и с кем-нибудь я испытаю подобное. Ты просто колдунья. Привораживаешь намертво, навечно. Господи, и почему я не встретил тебя лет семь-десять назад?! – Эти слова признанья Лена услышит еще не раз из уст потрясенных ею мужчин. Стало быть, в ней действительно что-то было колдовское, от колдовских чар. И не загадочный ли, суровый колдун дядька Михей из деревни Волчихи в те далекие военные годы, наказывая ее, еще ребенка, за дурные мысли о нем, в то же время наделил ее частью своих способностей: мол, владей, глупая, и помни, какой щедрый, а вовсе не жестокий был тот, которого вы все так опасались?

– А Света что же, – нахально поинтересовалась Драйзерова, упиваясь своим превосходством, – не способна тебя столь ублажить?

– Опять ты, Леночка, на больное место наступаешь, – без малейшей злобы отреагировал Васильев. – Ну ладно, так и быть. Поведаю я тебе эту грустную историю. После школы я поступил в институт. Архитектором хотел быть, города строить, парки красивые разбивать, скверы, стадионы. В общем, парень был с богатой фантазией, ну, естественно, кой-какие способности и от родителей унаследовал: мама у меня хорошо рисует, а отец – инженер-конструктор в авиационной промышленности. И надо же было такому случиться, что в общаге, где жил, под Новый год ребята из нашей группы, конечно, в дупель пьяные учинили драку. Я тоже, разумеется, вмешался, стал разнимать. Один звезданул меня ногой не куда-нибудь, а прямо в пах. Боль испытал ужасную. Тут уж меня злость обуяла по-настоящему. А я, как видишь, юноша не из хилого десятка – на здоровье не жалуюсь, Бог, как говорится, им не обидел. Схватил я, значит, этого изверга, любителя проводить запрещенные приемы, в охапку, поднял над собой, как бревнышко, и метнул прямехонько в закрытое окошко, чтобы охладился на морозе. Хорошо еще, что это был второй этаж. Но тем не менее, не считая мелких резаных ран от разбитого оконного стекла, получил он пару открытых переломов конечностей. Естественно, всех зачинщиков драки из института турнули, я тогда был на втором курсе. И даже по факту шить стали уголовное дело, по которому я представлялся как самый агрессивный, опасный для общества субъект. Вызвал меня на первый допрос следователь. Так все внимательно выспрашивает, записывает. Не нагло себя ведет – достаточно вежливо, корректно, и как-то сразу проникся к нему уважением, почувствовал, что он меня "топить" не будет, поможет выйти из этой неприятной ситуации с наименьшими для меня потерями. И вдруг залетает к нему в кабинет молодая особа и говорит: "Папочка, мы тебя с мамой ждем на обед, смотри не опаздывай, а то ты вечно своему желудку устраиваешь испытания на выносливость." Он, вижу, слегка растерялся, неудобно ему стало за дочь, что она так беспардонно врывается к нему на работу и в присутствии постороннего, тем более подследственного, ведет семейные разговоры. "Хорошо, хорошо," – ответил поспешно он, давая ей понять, что сейчас он занят, и было бы очень даже неплохо, если бы она удалилась и закрыла дверь с другой стороны. Но она зыркнула так на меня, как рублем одарила, и заявляет смело, введя и отца, и меня в смущение: "Какой милый мальчик, вот бы мне в мужья такого." "Света! – повысил голос отец-следователь, – ты ведешь себя некрасиво, оставь, пожалуйста, свои эмоции при себе и покинь этот кабинет, не мешай мне вести допрос." "Допрос?! – удивилась Света. – Он что-то натворил?.." В общем, пришлось отцу встать и вежливо выпроводить собственную дочь и только после этого, извинившись, продолжил меня допрашивать. Однако через пару дней он вновь меня вызвал и, стараясь как можно короче, объяснил мне положение вещей, отчего я чуть не обалдел. Оказывается, Света теперь не дает ему покоя, прося и требуя спасти этого молодого парня, то есть меня. И просила мне передать, что я ей очень понравился и что, мол, если не возражаю, с большим удовольствием готова со мной дружить и даже идти со мной по этапу на край света, как когда-то шли за декабристами их жены. Он также сказал, что пообещал своей единственной и любимой дочери сделать все возможное, чтобы "дело" в отношении меня прекратили. Тем более, признался он, факты говорят о том, что я в общем-то ступил на скользкую тропу преступности поневоле и есть шанс – осторожно с нее сойти… В общем, он сумел убедить выброшенного мной из окна парня написать заявление, что-де никаких претензий ко мне не имеет, что оговорил меня по ошибке, не разглядел и не понял в суматохе, как и кто его толкнул. Да он, собственно, и не держал на меня зла, прекрасно понимая уже на трезвую голову, что сам виноват, спровоцировал меня. Ну а мои прежние чистосердечные показания, естественно, уничтожили, как будто их и не было. Таким образом, из обвиняемого по этому делу я резко перекочевал в свидетели. И, как, понимаешь, оказался в неоплатном долгу перед этим семейством. Ты знаешь, Лена, если бы он, ее отец, да и она тоже, повели себя эдак по-барски, нагло, высокомерно, недвусмысленно давая понять, что они – мои благодетели, наверное, я бы не согласился на эту негласную сделку. Но, поверь, они повели себя достаточно порядочно. Света не скрывала своих симпатий ко мне, а Аркадий Иванович, ее отец, в общем-то ни на чем не настаивал. Следователь лишь поставил меня перед фактами: я нравлюсь дочери, он не находит серьезных оснований упрятывать меня за решетку, разумеется, не без настойчивого вмешательства опять же со стороны единственной и любимой дочери. И дело уже моей совести, свободного человека, как поступать далее. Получается, выкарабкавшись из одних сетей, я невольно попал в другие, хотя, в общем-то, и по собственному желанию. Перенеси меня, нынешнего, в то время, может, и хватило бы тогда мужества отказаться от нежеланного брака: мол, прости, Светочка: за все очень и очень благодарен вам с отцом, но не люба ты мне, не могу я против голоса сердца поступать и, воля ваша, упрятывайте меня теперь за решетку, режьте на части, но только не держите зла. Тогда же язык просто не поворачивался подобное сказать. Напротив, в душевном порыве большой и искренней благодарности разыгрывал перед ней роль эдакого влюбленного рыцаря, не жалеющего ничего для ее счастья. И ты знаешь, Леночка, она поверила! Вряд ли с ее независимым характером, бойкой натурой она согласилась бы принять меня в качестве своеобразной дани за их с отцом доброту.